Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

В старшем классе, впрочем, разбушевавшийся Шахов только рычал, но не позволял себе слишком «вольничать» и «забываться», потому что старшие воспитанницы постояли бы за себя и подняли настоящий бунт, если бы он вздумал «разукрасить» их журнал «нулями» и «единицами». <...> И такой-то педагог целые годы процветал у нас в дореформенную эпоху, и никого из наших властей и попечителей не шокировал, по-видимому, тот факт, что у нас был учитель «из запивающих»! Может быть, они думали, что для бедных девочек годится всякий учитель, но никак нельзя допустить, чтоб они рассуждали в этом случае, как одно из действующих лиц крыловской басни: «А ты хоть пей, да дело разумей»[90], — так как наш ментор и пил, и своего дела не разумел.

Закону Божию нас учил батюшка П.В.Богословский, по прозвищу Петел. Прозвище это произошло от церковнославянского слова «петел» — петух. Да не подумает читатель, чтобы оно хоть сколько-нибудь характеризовало нашего солидного и почтенного законоучителя. Нет, мы прозвали его так просто потому, что, рассказывая нам историю отречения апостола Петра от Спасителя, он с каким-то особенным пафосом произнес фразу: «Но вдруг запел петел». И этого для нас, легкомысленных школьниц, было совершенно достаточно, чтобы дать ему ни с чем не сообразную кличку. Батюшка умел отлично ладить с нами и всех награждал по заслугам — кого «четверками» и «пятерками», а кого и «единицами», и за последние никто не бывал на него в претензии, потому что он сумел внушить всем нам уважение к себе и все были убеждены, что уж он никого не обидит понапрасну. <...>

Француз Круаза был, так сказать, учитель средней руки, скорее, впрочем, плохой, чем хороший. <...> Он, весьма плохо владея русским языком, очень бойко и энергично бранился по-русски, чем приводил нас в крайнее недоумение, и мы не раз задавались вопросом: где он мог так напрактиковаться в сквернословии?.. Кроме изучения грамматики и отрывков из французской хрестоматии, мы упражнялись также в диктовках и в переводах. В старшем классе к тем же упражнениям прибавлялся курс французской литературы, который мы проходили по запискам, составленным неизвестно кем и никогда не изменявшимся и не дополнявшимся. <...>

В младшем классе французскому языку учила некая m-me Визар, очень свирепая на вид особа, которая в вопросах педагогии не мудрствовала лукаво, а старалась только нагнать панику на своих несчастных учениц и с этой целью без умолку кричала на них по целым часам. Цель, разумеется, достигалась: ученицы были запуганы, но кроме отвращения как к самой учительнице, так и к преподаваемому ею предмету ничего не выносили из ее уроков. В сравнении с этой мегерой наш взбалмошный Круаза мог считаться ангелом кротости и образцовым педагогом. Эта воинственная особа была заменена Н.Ф. Бородиной, впоследствии Конивец- кой, очень толковой и опытной учительницей, которая не только сумела установить совершенно иные отношения со своими ученицами, но и приохотить их к занятиям.

Что же касается до Мансфельда, учителя немецкого языка, то это была такая бесцветная личность, что о нем только и можно сказать, что он был смазливый и смирный немчик, хлопотавший, по-видимому, гораздо более о том, чтобы угодить начальству, нежели о том, чтобы научить нас чему-нибудь. Он учил нас, впрочем, недолго и был уволен впоследствии как крайне плохой учитель.

Вот и весь запас умственной и духовной пищи, имевшийся в нашем распоряжении в дореформенный период нашей школьной жизни. Ближайшее начальство, за исключением нашей добрейшей и всеми искренно любимой начальницы А. Г. Свечиной, о которой я скажу несколько слов далее, скорее тормозило своей бестактностью и косностью процесс нашего духовного развития, нежели подвигало его вперед. В наших отношениях к классным дамам замечалось полнейшее равнодушие с обеих сторон. Большинство из них, как русские, так и немки (француженок у нас не было ни одной), казались такими апатичными и бесцветными, что мы смотрели на них не как на живые существа, а как надвигающиеся мумии, на обязанности которых лежало отбирать у нас передники за единицы, передавать марку за русский язык и выполнять разные другие обрядности. И надо отдать им справедливость: эти обязанности они выполняли добросовестно и неукоснительно, что, впрочем, нимало не способствовало ни к уменьшению числа получаемых нами единиц, ни к изгнанию родного языка из нашей речи, а только ухудшало взаимные отношения между нами, «дерзкими девчонками», и нашими «классными мумиями». <...>