Институт благородных девиц

Вера Фигнер вернулась в Россию, чтобы продолжать начатую ее сестрой пропаганду. В декабре 1876 г. она принимала участие в революционной демонстрации на Казанской площади в Санкт-Петербурге. Около этого времени она вступила в революционный кружок народников, уцелевший от полицейского разгрома в 1874 г. и известный под шутливым прозвищем троглодитов; он старался организовать дело социалистической пропаганды в крестьянстве. Вместе с сестрой Евгенией Вера Фигнер поселилась в деревне Самарской губернии в качестве земской фельдшерицы, но вскоре оставила место вследствие преследований, вернулась в Санкт-Петербург и принимала деятельное участие в организации партии «Земля и Воля». Летом 1878 г. она опять начала работать в деревне в качестве земской фельдшерицы и приобрела большую популярность среди крестьян. После покушения 2 апреля 1879 г. Вере Фигнер грозил арест, и она принуждена была скрыться и перейти на нелегальное положение. Когда в партии «Земля и Воля» началась борьба между старым народническим течением и новым – народовольческим, Вера Фигнер стала одной из наиболее влиятельных сторонниц последнего и приняла деятельное участие в исполнительном комитете партии Народной Воли; вместе с тем она вела пропаганду в кругах рабочих, студенческих и друг. Она имела близкие знакомства в литературных кругах Петербурга; Н. К. Михайловский поддерживал с ней дружеские отношения и в воспоминаниях своих (напечатанных после его смерти в» Революционной России») отзывался о ней как о человеке исключительной духовной силы. В феврале 1883 г. Фигнер была арестована; в тоже время был уничтожен исполнительный комитет Народной Воли. В 1884 г. она судилась по процессу 14 в военно-окружном суде и приговорена к смертной казни, но помилована и заключена в Шлиссельбургскую крепость, где и отсидела 20 лет в крайне тяжелых условиях. В Шлиссельбурге она начала писать стихотворения; некоторые из них удалось переслать друзьям, и они были напечатаны в «Ниве» (при выборе журнала имелось в виду, что «Нива» проникает в Шлиссельбург, и автор может увидеть свое произведение в печати). В 1904 г., на основании амнистии, Фигнер была освобождена и поселена в Архангельской губернии, в 1905 г. переведена на Родину в Казанскую губернию, а в 1906 г. отпущена за границу. В 1906 г. она издала сборник стихотворений и напечатала рассказ «Моя няня», а также ряд биографических статей о своих товарищах по шлиссельбургскому заключению в сборнике «Галерея шлиссельбургских узников» (часть I, СПб., 1907).

Запечатленный труд Избранные главы

Институт

Я поступила в институт в 1863 году. Разлука с родными, с деревней – это было уже Никифорово, к которому я еще не привыкла, – мне не была тягостна, и, попав в целый рой девочек, я быстро освоилась с новой средой и новым порядком дисциплинированной жизни.

Моими первыми классными дамами были Марья Степановна Чернявская и m-lle Фурнье, совершенно непохожие друг на друга. Марья Степановна была прелестна. Некрасивая лицом, скроенным по-мужски, изуродованная большим горбом на спине, она была очаровательна в обращении; ее низкий грудной голос просился в душу, а ласковый взгляд серых глаз и улыбка сразу вызывали доверие. Она была молодая, румяная шатенка, довольно полная, имела пухлые теплые ручки и вся была какая-то мягкая и теплая: в ней было что-то материнское, вероятно это и влекло к ней всех нас. По характеру она не была рыхлой, бесцветной; за ее мягкостью чувствовалась и твердость, когда нужно было проявить ее, – без этого она не пользовалась бы уважением, а мы не только любили, но и уважали ее. Этому способствовало и то, что она обладала знаниями, и в затруднительных случаях у нее всегда можно было найти нужную помощь. Классных дам, у которых в этом отношении не было отчетливости, в институте обыкновенно презирали.

Совершенно иной тип представляла из себя другая дама – Фурнье, или Фурка, как в детской злобе мы звали ее между собой. Старая, высохшая дева, черноглазая, с желтым, мертвенно-неподвижным лицом иностранного типа, она была противна со своими прилизанными начесами черных волос и ревматическими, узловатыми пальцами некрасивых рук, всегда вымазанных йодом. И голос соответственно фигуре этой мумии был у нее сухой, лишенный гармоничности и интонаций. Казалось, не только тело, но и душа ее высохла и превратилась в пергамент. Кроме формализма, от этой педантки мы ничего не видали и не могли ждать. В учебных занятиях помощи от нее мы не получали, но ущерб, и очень большой, она нам наносила, потому что все часы, свободные от уроков, заполняла французской диктовкой, в которой мы не видали никакого смысла.

Протест