Инквизиция

Но вот он пресытился запахами и решил проверить другие чувства. Он отключает обоняние и на секунду задерживается в коридорах мозга. Теперь он не тело, а всего лишь мозг. Ни один сигнал не пробивается в него, и это очень забавно. Он включает вкусовые рецепторы. Его язык, как до него нос, тоже начинает с простого. Мельчайшие кусочки пищи завтрака воскресают, он чувствует вкус кофе и пирожного, что съел с утра. Потом язык находит вкусы вчерашнего ужина. Потом обеда. Вот он чувствует вкус крови, выпитой вчера ночью. Когда доходит до вкуса утреннего омлета, он решает, что простых вкусов для него достаточно. Теперь он вкушает воздух, пробует свет из ламп, и наконец, вкус музыки, играющей в плеере парня на другом конце салона. Он, опять-таки, не знает, действительно ли вкушает вкус музыки, или это просто его воображение, но ему по-прежнему все равно.

Он отключает вкус и превращается в слух. Теперь музыка в плеере уже не вкушается, а разбирается на инструменты, потом на ноты. Голос исполнителя тщательно просеивается, Давид слышит, как двигаются его губы. Он понимает, что исполнитель носит усы — это они так шелестят на заднем плане. Теперь сложные звуки. Свет, до этого вкушаемый, может и звучать. Двигаясь от простого к сложному, он сначала слушает, как шумит газ в лампе дневного света, потом слышит громкие удары атомов, когда они стукаются друг о друга, летя к его ушам.

Слух блокируется, и глаза начинают видеть. Сначала он слепнет с непривычки — несмотря на то, что глаза все время были открыты, он словно поднял веко только сейчас. Его зрачок сужается и теряется в карих глазах. Но всего на секунду, потому что ему надо насладиться движением. Пожалуй, ни одно из его чувств не может дать столько удовольствия, как зрение. Мир окрашивается для Давида невиданными красками. Он видит не семь цветов спектра, а как минимум тринадцать. Невозможно описать дополнительные цвета, потому что видит их только Давид. Никто в Мире не может воспринять эти цвета, кроме него. Салон самолета перестает выглядеть привычно, и превращается в яркую абстрактную картину. Это удивительное зрелище. Он видит все движения в салоне. Даже металлический столик на сидении перед ним тоже движется — он медленно ржавеет. Мельчайшие ворсинки на сидении колышутся. Потом он видит движение света, и наконец — высшая точка восприятия! — он видит людей. До этого они представлялись предметами, но теперь он понимает, что это поразительные предметы. Он видит, как они мыслят. Он видит, как под их кожей движется кровь. По его желанию они то превращаются в голых, то надевают старинные наряды. И, что самое главное, они постоянно движутся. Он видит, как пульсирует их кожа от ударов сердца. Теперь он видит людей вообще без кожи, и может поразиться их анатомическому совершенству. Он убирает с них жир и раковые опухоли, теперь его окружают не люди, а боги.

Наигравшись с глазами, Давид слепнет и начинает осязать. Это тоже великое наслаждение. Сначала он чувствует каждую ворсинку собственной одежды. Тончайшие стежки шелковой рубашки, и такого же нижнего белья. Их гладкость возносит его на седьмое небо. Потом он ощущает ткань пиджака из ирландской шерсти. То, что между ним и кожей пролегла рубашка, Давида нисколько не волнует. Его ладони покоятся на подлокотниках, и он наслаждается каждой их неровностью. Давиду нравится и хаос, и порядок, он может упиваться и гладкостью, и шершавостью. Но хватит осязать простые вещи, надо стремиться к сложному. Свет уже попробован на вкус и услышан, теперь ему предстоит быть ощупанным. Пальцы сжимаются и ловят его. Если бы зрение сейчас работало, Давид мог увидеть, как свет просачивается сквозь кулаки. Но он ощущает носимое им тепло, и это тоже неплохо. Свет в кулаках сначала приятно теплый, но Давид не может держать его долго, и ладони медленно остывают. Теперь он хочет проявить высший пилотаж и почувствовать что-нибудь внутренней поверхностью кожи. Там у Давида нет нервных окончаний но разве это проблема? Он чувствует, как его кровь бежит по коже изнутри, чувствует гладкость вен. Это потрясающие ощущение!