Инклюз

Возможно, я продолжил бы осматриваться в поисках знакомых, но мне подали блюдо с мидиями и щипчики. Немедленно увлекшись едой, я едва не пропустил вложенный в одну из раковин комок сероватой бумаги. Хорош бы я был, отправив его в рот до того, как прочитаю! Впрочем, после прочтения ему все равно надлежит быть съеденным.

Непринужденно развернув его прямо на блюде, я прочитал: "Эта полночь. Выжди час. Красная борода. "Зулеб". И, не медля, присовокупил бумагу к следующей мидии, отправив их в рот совместно.

Проведя у Маруфа еще около часа, я сполна насладился его кулинарным талантом, отвергнув из заказанного только арак и ревень. Терпеть его не могу, но что делать, если фантазия подвела?

Оставив Маруфу изрядный презент сверх положенного, потяжелевший и приобретший в движениях плавность, свойственную человеку, не умерившему свой пыл в еде, я побрел к своему жилищу, всем телом ощущая довольство и сытость. Даже канонада, которая стала уже еженощным правилом, не раздражала меня.

Абих, уже сотворивший и намаз и ужин, подал мне умывальные принадлежности. Прекрасный слуга, он всегда знал, когда подогреть воду для умывания, а когда оставить ее прохладной в зависимости от моего самочувствия.

Ужин, как обычно, если я предварительно заходил к Маруфу, был сугубо символическим. Тончайшие друзские лепешки и кисловатый зеленый виноград, прекрасно сочетающиеся друг с другом.

Пока Абих прибирался, я готовился отойти ко сну обычным манером. Курил кальян (излишне сибаритская, более подходящая изнеженным аборигенам Востока привычка, я осознаю это) и читал, одолженную мне недавно капитаном Вудбрейном книгу "Потерянный рай" Мильтона. Едва начав читать ее, я понял — это великая поэма, хотя и до мозга костей пуританская. И читать ее надлежит именно так: понемногу каждый вечер, растягивая удовольствие.

Услышав, что Абих приготовил мою постель и заперся в своей каморке, а это уже перестало меня удивлять, должно быть, он был трусоват и опасался ночных воров, я отложил книгу, накрыл колпачком чашку кальяна и, скинув одежду на стул, рухнул в кровать. Это особое удовольствие — падать в кровать. Не ложиться, а кидаться в нее всем телом. Разумеется, оно доступно только, если кровать крепка, а тюфяки и перины хорошо взбиты. Но тут я вполне доверял Абиху, он не простил бы себе плохо застеленную постель хозяина.

Вы, наверное, обратили внимание на то, как часто я поминаю своего слугу и какое большое место он занимает в моей жизни? Также вы, вероятно, помните, что я подозреваю его в доносительстве. Одно сопрягается с другим и, понятно, что я вынужден постоянно действовать с оглядкой на Абиха. Вот и сейчас я лежал и прислушивался. Когда же из его комнаты начал доноситься равномерный, но неназойливый тихий храп, я бесшумно поднялся и оделся, не запалив лампу.

В одних чулках я прошел в комнату, и положил в один карман Мильтона, а в другой крохотный бельгийский пистолет: изящное изделие мастеров Ронже. Изящное и смертоносное, но не вселяющее уверенности в силу своих размеров. С тоской подумал я о хранящемся в комоде мушкетоне, но греметь ящиками было крайне неуместно. Поэтому, беззвучно вздохнув, я вылез в окно, держа сапоги в зубах.

Не обуваясь, чтобы не быть услышанным, я обошел, держась в тени, галерею и вышел к дверям моих комнат. Здесь я, затеплив потайной фонарь, читал Мильтона вплоть до указанного часа, когда некая фигура осторожно направилась в мою сторону. Осветив его, и приметив отчетливую рыжебородость, я шагнул навстречу. Повернув фонарь к себе, чтобы пришелец мог разглядеть мое лицо, я сделал еще шаг и прошептал: "Кто ты?"

— Меня прозвали Зулеб, — раздался ответный шепот.

— Веди же меня Агенобарб, — приказал я и с сапогами в руках вышел из караван-сарая.

Мой провожатый определенно умел двигаться так, что ни шорох одежды, ни звук шагов не выдавали его присутствия. Мне даже стало как-то не по себе, пока я следовал за этим призраком через ночной город. Следя за тем, чтобы оба мы оставались в тени, Зулеб вывел меня к новой, построенной нынешним пашой, стене.

Разумеется, я слышал о том, что эта стена соединена с внешней подземным ходом. Однако я полагал, что ход этот строго охраняется и используется исключительно для военных нужд. Всякий же праздношатающийся, которому вздумается приблизиться к этому весьма важному в стратегическом плане сооружению, жестоко поплатится.

Но нет, мы беспрепятственно проследовали мимо распахнутой двери из просмоленных плах, а единственный охранник лишь кивнул Зулебу, но даже и не подумал наставить на нас французский мушкет, который так грозно лежал у него на согнутой руке.