К ней подбежали двое инквизиторов-стражей: один проверил крепления тросов, другой спешно наполнил шприц голубоватой водой из прозрачной бутыли.
– Исповеди! – шипела Алиса, и её волосы заметно приподнимались у корней, образуя дикие косматые волны, обрамляющие белое, постаревшее до глубоких морщин лицо.
Подскочил инквизитор, попытался вонзить шприц в бедро, но ткнувшись в напряжённую, взбугрившуюся мышцу, игла щёлкнула и согнулась. Вторично попробовать не успели – Высший поднялся и, коротким жестом отодвинув помощников, встал перед пленницей. Выпрямившись, смотря на неё знакомым твёрдым взглядом воина, он рявкнул так, что Алиса подалась назад:
– Отринь! Нет исповедника для нежити!
На мгновение пленница замерла, но тут же, стряхнув наваждение от приказа инквизитора, зарычала и расширившимися глазами, различимо сужающимися зрачками уставилась на Высшего:
– Отца Владимира, приходского священника, участвующего в последней инициации! Исповеди! И я публично признаю себя виновной и…
Открыв рот, она на мгновение замерла, словно осознавая нечто большее. Зрачки практически стали вертикальными, но волосы улеглись, а тело, задрожав, стало расслабляться.
– И назову нанимателями людей, мне указанных! – договорила она тише.
Священник несколько мгновений молча разглядывал её, размышляя о странной природе йаха, а потом повернулся к одному из стражей:
– Найдите этого человека. Отца Владимира. Пусть исповедует её. Срочно.
Инквизитор склонился в поклоне и удалился.
Священник вновь бросил пытливый взгляд на девушку, устало повисшую на канатах и восстанавливающую сорванное дыхание
– Назови. Георгий Мирошенко, лидер «Роси свободной», – коротко кивнул он.
Но Алиса уже уходила тёмным коридором к белому свету в золотых нитях.
Когда высший покинул келью, стражи суетились, возвращая девушку к странной жизни вне души.
…
20. Исповедь
– Твоя просьба необычна…
В полном облачении отец Владимир казался ещё старше своих лет. Но может быть нелегкие думы и неуверенность в правильности происходящего делали его дряхлым стариком, не готовым принять на свои плечи тяжесть исповеди нечисти.
Алиса смотрела, как суетятся, перебирая друг друга тонкие узловатые пальцы старца, и понимала, что просила немыслимого. Моля об исповеди, требуя её, она хотела не получить прощение, а избавиться от памяти. Словно снова оказаться на пороге выбора и избрать иной путь, войти в другую дверь. И понимая это, осознавала, что исповеди не получится – ей не хватит духу переложить на старика весь груз своих прегрешений.
– Признаться, – отец Владимир поджал губы, хмурясь своим мыслям, – я не представляю, как можно совершить таинство исповеди тому, кто уже не имеет души.
Алиса повела плечом, стирая о грубое плетение нательной сорочки пыль со щеки – стянувшие руки ленты липкой бумаги с символами, сдерживающими силы, не позволяли не то чтобы сделать движения, но и даже помыслить о нём – обессиленные мышцы вялым киселём булькали под кожей в ответ на всякую команду сознания.
– Если у меня нет души, отец, то что ж болит? – с усмешкой спросила Алиса. – Почему я подолгу не могу заснуть, путаясь в памяти? Почему видя, как дохнут девчонки после обрядов, я хочу реветь? Почему мне хочется молиться, хотя я знаю, что это бессмысленно и мои слова затихнут рядом со мной, хоть криком кричи?
Отец Владимир перевёл взгляд на затемнённое витражом окно – крест на разноцветных осколках – и нехотя отозвался:
– Это атавизм. Неизбывное человеческое, с которым приходится мириться инициатору… Это не душа, а лишь воспитанное сознание, полное инстинктов рода – нежелания видеть смерть, жалость к умирающему, страх за себя…
– Атавизм, – медленно повторила Алиса, и глаза её потемнели. – Любовь и вера?
– Не любовь и вера – атавизм, – раздражённо отозвался отец Владимир, – а их базовые проявления. Привязанность, как начальный компонент любви, есть и у животных. Да и доверие – тоже. Не это отличает душу. Душа – часть божественного в человеке, то ядро, которое делает людей особенными. Она – наш выбор…
Алиса откинулась на спинку стула и тоже посмотрела на витраж. Ей показалось, что нарисованных осколков кровавого, красного цвета было слишком много, настолько, что в них терялся тёмно-коричневый крест. Красное, красное, хаотичное, острое, наползающее друг на друга…
– Ты инициатор, а не человек. Потому и говорить с тобой я буду не так, как… – отец Владимир ещё сильнее нахмурился и, на минуту нервно застучав пальцами по столешнице, их разделяющей, тут же одёрнулся. – До людей творец создал животных и ангелов. Одним он дал простейший механизм – инстинкты, которые регулировали их жизнь, а другим – созидательный коллективный разум, восходящий к его сознанию…
– Полностью? – безучастно переспросила Алиса, продолжая рассматривать красные осколки за коричневым крестом – ей уже казалось, что они похожи на осенние листья орешника, легшие на жёлто-зелёный ковёр.
– Нет, – кивнул отец Владимир, не глядя на девушку. – Конечно, нет. Иначе не было бы восстания Сатаны и долгой войны среди первых…
Алиса медленно склонила голову, принимая ответ.