Инга

Отвечала равнодушно, быстро скидывая узнанное внутрь, на подставленные руки второй Инги, пусть она там, гнется и рыдает, бьется головой, кусает локти. Говорила ему, придурку — буду ждать! Буду! Черт, нужно было не говорить, а просто привязаться к нему канатами, или зашибить, чтоб потерял сознание…

Мишкино лицо оказалось вдруг совсем рядом, он нагнулся, пристально глядя:

— Когда?

— Что когда?

— Говорили когда?

— Тебе какое дело? — она рассвирепела и еле держала ту, внутри, которая рвалась наружу, заорать, кидая Мишке в лицо злые слова.

— Ладно, — Перец снова выпрямился, и уже сверху, сказал дальше:

— Видать не врубаешь ты. За убийство повязали его. Ромалэ убили.

— Что?.. — она вдруг оглохла и, кажется, ослепла, вокруг встала кромешная темнота, а надо было срочно услышать, о чем это он. Вот же глухая тетеря, он точно сказал что-то другое. Не это!

— Что, жалеешь Рома? Или, смарю я, уже утешилась, ах-ах, художничек появился, вовремя.

— Миш… — она подошла вплотную, задирая лицо и хватая его за руку, сжала так, что он осекся и замолчал, — не поняла. Где? Он где? Да не молчи ты!

— Кто? — опешив, переспросил Мишка.

Тесня его к невидимому парапету, она крикнула:

— Сережа! Где?

— В ментовке. Завтра повезут его, в Симф, наверное. Стой. Ты куда?

Догнал, хватая за плечо, она вывернулась, побежала быстрее, глядя перед собой и прижимая к боку корзинку.

— Погодь. У меня тут машина. Молоко.

— Да. Да!

— А этот твой? — Мишка быстро шел, толкая ее на поперечную улочку, где дремал в тени магнолии крутобокий грузовичок.

— Да скорее давай!

— Ясно. Садись.

Они ехали вниз, Ингу подбрасывало на старом кожаном сиденье, ревел недовольно мотор, подкашливая на поворотах. Мишкины слова ложились на длинный свет фар, убегали по нему, становясь маленькими, и дожидались их, вырастая и задавливая безумной горькой мощью.

— Утром его нашли. В пятницу. Лежал внизу, на камнях, ну, где пацаны ныряют. Ты ж была там, да? Сперва думали, бухой навернулся чисто сверху и утоп. Там жеж каждый год кто-то убивается, кругом же обрывы.

— Миш…

— Ага. Тока вот… Лежал весь мокрый, но высоко. Вода не вынесла б так. Высоко сильно. Морда побитая вся. А еще на ребрах да на спине синяки. Плечо порезано. Ну, там сразу ясно, с кем-то махались.

— А почему… — у нее перехватило дыхание, слова не шли, застревая в горле.

— Потому. Думаешь, никто не видел, что Ромалэ тебя доставал, да? Косая сходу накатала заяву, что вы с ним не поделили чета. Ну и еще там девка приезжая, сказала, что видела, ночью-то. Видела, с кем-то Ромалэ на обрыве базарил. Орали говорит, сильно. Темно, шла, ну и фонариком махнула сдалека. Короче, по описанию чисто похож на Серегу. Она конечно, фонарик загасила и быстренько оттуда. А утром, когда нашли, болтанула своим. Похвасталась.

— Похож. Да мало ли, кто похож! — Инга пристально смотрела на белый свет, прыгающий по дороге. В нем лежало избитое тело, лицо с мокрыми темными волосами на лбу. Рассеченное ножом плечо. Они вырывали нож, друг у друга.

Ромалэ смотрел вверх, в ночное небо над извилистой дорогой. Мертвыми глазами на мертвом побитом лице. А у нее сел голос и она не могла говорить. Приехал. Весь помятый, с раненой рукой. Сказал. Что же сказал, когда она… Порезался. И криво нырнул, ударился о камни. Не врал. Не врал ей!

— Мало ли, — согласился Мишка, поворачивая клешнями баранку, — но когда его в Судаке на автовокзале прищучили, то смари, время сходится, внешность сходится. Рука в пластыре. Про то, где был в четверг — молчит, как рыба.

Тоже замолчал и потом пояснил:

— Сапога дядька сказал. Опять говорит, ваш Горчик вляпался, хер его вытащишь. Совсем говорит, безнадежный он, чем дальше, тем все хужее. Ну и много еще пи… рассказывал, какие мы все, значит, паскуды. А искали ж его по ориентировке за ганжу. Вы про это говорили, да?

— Да.

— Ну вот. Если б не засветился на вокзале-то. То и хрен бы его нашли. А теперь, он или не он, а чо, дело повесят и пиздец.

Мишка не стал подыскивать слова, а вместо этого длинно уныло выматерился.

Инга подумала, все возвращается. Снова ночь, и она едет в ментовку, где сидит непутевый Сережа Горчичников. Нет, в тот раз ехал Петр. С Валькой Сапогом. И было там заявление пьяной и злой Таньки, явно насквозь лживое. А теперь. Он грозился убить Ромалэ. И она видела, не шутил.

«Ты живи Инга. Нельзя тебе со мной. Ты умная и красивая а я совсем не то».

Вот почему писал так. А она, дура Михайлова, ручками собралась беды развести, поменять все. И его тоже. На чудо понадеялась.

— Ты не реви. Михайлова, да перестань. Ну ладно… плачь уже.

35

Сосед на нижней полке нестерпимо вонял. От него несло старым перегаром, устоявшимся запахом дешевых сигарет, но что хуже всего — вареными яйцами. Инга утыкала нос поближе к пыльному стеклу и старалась дышать редко и неглубоко. Задремывала, придавливая ухо к тощей подушке в сыроватой наволочке, и ей тут же виделись горы облупленных яиц, влажно блестевших крутыми боками. Это было так гадко, что она сразу просыпалась, изнемогая и сглатывая непрерывную кислую слюну.