Инга. Мир

Серега усмехнулся, вспоминая жаркий интерес в глаза Гордея и его осторожные расспросы. Но деликатничал, до самого последнего дня крепился, тогда уж спросил прямо. И впервые за столько лет Горчик вслух сказал те смешные, придуманные им для Инги-девочки слова. Говорить их было так же сладостно, как вырезывать линии ее тела и лица, и смотреть, как они появляются, потому что он так захотел. Кто знает, скажи он Гордею раньше, может дед устроил бы ему выволочку, такую, как сегодня Маша. И может, пнул бы его в нужную сторону. Кто знает. Не случилось. Вместо этого случились еще семь лет, и в них много вместилось. Слишком много такого, что хватало его за руки, орало и плакало, не давая вырваться. И каждый год после того, каменного тринадцатого, неумолимо оттаскивал его дальше и дальше. Потому что как вернуться, через двадцать-то лет? И соврал, насчет не замужем, откуда бы знать ему? Только вот тыщу лет тому встречался с Валькой Сапогом, случайно, и Валька на ходу, как всегда, что-то дожевывая, ему и доложил, влезая в переполненный междугородний автобус:

— Михайлова твоя, ну они ж в Керчь уехали та сразу щитай, вроде развелась. С каким-то. Давно. Та не знаю, я, Серега, ты извини, еду вот. Короче, зимой приезжай в Лесное, да? Посидим, выпьем.

Автобус увез притиснутого к окну толстого Вальку, а Горчик понял, больше тот и не знает ничего. И не поехал зимой в Лесное.

14

О-о-о! — сказала Нюха, качнувшись и хватая Ингу за руку тонкой, как у мотылька лапкой.

И та кивнула, радуясь этому «о». Гордей позади хмыкнул, зашерудил в камнях очага. Зашуршал скомканными бумажками. И за спинами двух женщин стал подниматься к жаркому небу тонкий дымок, трогая ноздри.

Нюха отпустила руку и, отшагнув, внимательно оглядела спутницу, снова уставилась на резную стелу, обрамленную диким камнем, с растущими из него пучками полыни и дерезы.

Кивнула и снова сказала свое «о-о-о», уже спокойно и утвердительно, выпутывая из полиэтиленового пакета фотоаппарат.

— Я можно сниму? Сама.

— Да, — Инга села на горячий валун перед бледным маленьким огнем, кладя руки на колени. Ей было хорошо просто смотреть, глазами, и слушать то, что внутри, а не выцеливать через глазок камеры, как всегда, одновременно ныряя в глубину снимаемого, но и отстраняясь от него, делая сразу — кадром. Пусть девочка сама делает кадром такую живую, такую каменную Ингу, что красивым корабликом плывет через время, будто режет дни и годы высокой грудью.

Гордей сидел сбоку, чтоб не мешать ей смотреть, вольно вытянув жилистую ногу. Шевелил в костерке сухой веткой. Спросил негромко, пока Нюха бродила, осторожно делая шажки в одну и в другую сторону:

— Едешь когда?

— Сегодня поеду, Гордей. Если точно, здесь больше нет.

— Та нет, я и узнать вчера сходил, к Орлову. Он железками торгует, мастеров всех знает, наперечет, кто у его купляет мелочь всякую, молотки да точилы, и про других рассказуют они. Щас вот говорит, братья, с цемента зверей льют, ну ничего так, я видел у Прищенок, лиса там, зайцы всяки, с зубами. Крашеные, как на Пасху яйца. Ну, фонтаны. Ты видала, кругом стоят, те привозят и собирают только…

Он понял, что чересчур углубился в подробности и предложил, возвращаясь к главному:

— Ну. Думаю, в маленьких сперва искать надо. Молчун он, ежели куда подрядился, то скорее так, чтоб тихо, без толпы. Да и легче, или ж одну улицу пройти, карточки показать, или чего тебе — всю Ялту оббегать?

— Да, — ответила Инга и уже нетерпеливо посмотрела на девочку с фотокамерой.

Было ей хоть разорвись, так резко и больно вклинилось прошлое в размеренное и налаженное настоящее. Олега с Димкой свернули свою бродячую дискотеку и бьют копытом, отправляться дальше. Уже не двумя машинами, к ним прилепились еще три-четыре, да несколько парочек на мотороллерах и стайка велосипедистов. Ее в доме у пролива ждут Вива и Саныч, работа неумолимо копится. И нужно бы ее срочно переделать, чтоб урвать себе кусок летнего времени, на несколько поездок, с несколькими фотографиями в сумке. Свои портреты она показывать не хотела, эти — только ее. Но вот Лизаветин фонтан уже снят. Нюха сняла, помогла ей.

Они тогда шли по желтой степи, лежащей между городом и поселком, ели подтаявший шоколад. Инга через слезы смотрела на сверкающие плоскости солончака. Говорила, медленно и трудно, сперва злясь на то, как Нюха вдруг отходит, садясь на корточки и подбирая подол своего прозрачного платьица, трогает пальцем поникшие колосья, раскачивая их и наклоняя голову, будто те звенят и никому не слышно, только ей. Потом поняла, ей так лучше слушается и, снова подымаясь, девочка опять идет рядом, раскрывая большие глаза, серые с голубым, и задает правильные вопросы. Успокоилась и рассказывала дальше. Немного, только главное. У дома Гордея Нюха сунула Инге развернутую обкусанную шоколадину, сказала деловито:

— Переоденусь.