Информация

Меня действительно поражало, как человек, которому постоянно везет, которого все любят (ну, пусть любят не все, но уж точно никто никогда не старался утопить), может постоянно ныть и жаловаться на судьбу. Взять хотя бы эти восемь месяцев в Красноярске. Персонажа с неоконченным высшим сажают управлять всем ВГТРК Красноярского края! Ладно, пусть ему там не нравится, пусть плохо, пусть не умеет заниматься тем, чем должен, но уж скопить денег из зарплат, а по возможности (возможностей-то было наверняка выше крыши) заработать на всяких проектах он мог. И вернуться в Москву не с пустыми карманами, а с приличной суммой. Купить жилье, действительно, перевезти эту пресловутую Лену и существовать, как он и хотел (на словах) – нормально, стабильно, по-взрослому.

– Куда ж ты бабло-то дел? – не раз изумлялся я, когда Макс начинал жаловаться на безденежье.

Он кривил губы, пожимал плечами:

– Ну, разошлось. Туда, сюда…

– На автоматах сидел?

– Там теперь нет автоматов. Запретили.

– Поэтому и вернулся?… Ты, Максим, как я вижу, вообще жить по-человечески не способен.

Он обижался и нагловато парировал:

– А ты?

– Что – я? Я за эту свою человеческую жизнь каждый день борюсь, и все против меня. Все хотят меня надуть, кошелек вычистить, из квартиры моей выкинуть. Начиная с бывшей жены и кончая последним гаишником. А ты, блин, с детства как сыр в масле катаешься, и все недоволен.

После таких моих слов Макс надувался, молча смотрел телевизор или уходил в спальню, валялся там на широкой кровати, а чаще всего занимал мой ноутбук (поразительно, свой он сразу увез на работу и оставил там), шарился в Интернете.

Не знаю, чем бы закончилось наше многодневное пребывание в замкнутом пространстве (выходили только в магазин за едой и алкоголем), постепенно растущее раздражение друг на друга, но пятого января мне позвонили из родного города и сообщили, что мать парализовало. Я, конечно, помчался туда, хорошо, что билет на поезд купил без геморров – рождественские каникулы были в самом разгаре.

Мать давно болела сахарным диабетом, соблюдала строгую диету, колола инсулин и, в общем-то, больной не выглядела. Но вот, как сказали врачи, на Новый год расслабилась, позволила себе лишнего… Чудом было, что ей стала звонить подруга, не дозвонилась, пришла домой, стучала, дежурила у двери (она знала, что мать должна быть в квартире), а потом вызвала милицию. После долгих споров замок сломали, обнаружили мать на полу.

Теперь она лежала в больнице. Уход, ясно, был минимальнейший, и пришлось щедро простимулировать врачей и санитарок, чтоб следили.

Я позвонил сестре, Татьяне, которая уже лет пятнадцать жила во Франкфурте. В Россию она не заглядывала, по телефону поздравляла мать с праздниками, а со мной вообще не общалась. Как-то мы забыли о существовании друг друга. Татьяна была старше меня почти на десять лет, и между нами не было ничего общего. Но вот наступил момент, когда пришлось отыскать номер ее телефона.

– Приехать не смогу абсолютно, – уверенно сказала она, выслушав мое известие. – Могу выслать по «Америкэн экспресс» пятьсот евро. Пока достаточно?

Я хотел было посоветовать ей засунуть эти евро себе под хвост, а вместо этого стал бормотать, что матери нужна будет сиделка, так как сам я работаю в Москве; что есть надежда на выздоровление, но цены на лекарства бешеные. И Татьяна повысила размер перевода до семисот евро.

«Сука», – про себя ответил я. Вслух же сказал:

– Хорошо, вышли…

Из разговора с врачами понял, что лечение в больнице необязательно. Можно лежать и дома, главное – режим приема лекарств и пищи. «Время, нужно время», – как заклинание повторял врач.

Я нашел женщину, которая взяла на себя обязанности сиделки. За десять штук в неделю… Восьмого января днем мать перевезли домой, и ночным поездом я поехал обратно в Москву – и так уже один рабочий день пропустил.

Чтоб снять напряжение, прилично выпил в вагоне-ресторане, но от водки стало только хуже – накатили воспоминания, представлялось, что сейчас чувствует мать, не в силах произнести ни слова, ни рукой пошевелить, но все видя и понимая. И, как сказали врачи, в таком состоянии она может находиться год и больше. Не исключено, что и многие годы…

Матери я за эти три дня почти ничего не говорил. Во-первых, времени не было – решал вопросы с лечением, с деньгами, сиделкой, а во-вторых, как-то особенно и нечего было мне ей сказать. «Держись… выздоравливай… врачи сказали, что поправишься». А что еще? Даже в детстве я с ней почти не общался. Как-то жили рядом, параллельно, и очень редко, что называется, пересекались.

Неприятность с матерью, к которой я поначалу отнесся без особых эмоций – выполнил сыновний долг, и все, – нанесла мне, как оказалось, чувствительный удар. То есть – стала той каплей отравы, которая окончательно лишила меня равновесия.

Да и сколько можно было его удерживать?…