Информаторы

С Шерил я познакомилась летом, когда бездельничала в Лос-Анджелесе. Я о ней уже кое-что слышала от отца — воскресными вечерами он звонил мне в общежитие, но изъяснялся двусмысленно и, едва намекнув, что близок с ней, тут же застенчиво отступал и менял тему. То немногое, что я знаю, рассказывал Грэм: загорелая, мелированная блондинка, худая, на вид лет двадцать с чем-то, имеет смутное желание стать теледиктором. Если удается, я выжимаю из укуренного Грэма еще что-нибудь: Шерил беспрестанно, отчаянно перечитывает гороскоп Сиднея Омарра для Рыб на 1984 год; Шерил нравится фильм «Танец-вспышка», вышел в прошлом году, и она смотрела его уже пять раз, у нее десяток драных фуфаек с надписью «МАНЬЯК»; Шерил разминается под видеокассеты Джейн Фонды[35]; Уильям кормит Шерил пиццей в «Спаго». В финале всех Грэмовых рассказов звучало еле слышное «Дошло?». Если я пыталась вникнуть, спрашивала как, Грэм отвечал: «Ты же сама с инструктором по лыжам роман крутила? Тебе же всегда было плевать?»

Я даже не уверена, завершился ли родительский развод, но в августе два дня живу у матери и все это время нигде ее не обнаруживаю, а потому еду в новый отцовский кондоминиум в Ньюпорт-Бич, и Шерил предлагает вдвоем прогуляться по магазинам. «Баллокс», «Сэкс», только что открывшийся «Нейман Маркус», где Шерил покупает жуткую на вид оливковую кожаную куртку, вся спина заляпана восточными узорами — наверняка отец станет носить. Шерил восторгается книжкой «Мегатенденции» — я о ней и не слыхала. Мы с Шерил пьем сок и чай в летнем кафе «Солнечный свет» напротив универмага — Шерил, видимо, знает тамошних барменов. Тофу с фруктовым сахаром, травяные чаи, замороженный йогурт. На Шерил — флуоресцентная розовая фуфайка с разрезом на плече, с небесно-голубым словом «МАНЬЯК», и фуфайка эта вытряхивает меня откуда-то куда-то. Шерил болтает про одну мыльную оперу, там человек пытается сообщить семье, что еще жив.

— Ты в порядке? — осведомляется Шерил.

— Да, прекрасно, — хмуро отвечаю я.

— По виду не скажешь. Ну то есть — ты загорелая, но, кажется, не очень-то счастливая.

— Да все нормально.

— Ты когда-нибудь оксид цинка принимала?

— О да. Принимаю.

— И все равно куришь?

— Меньше.

— Твой отец обещал мне бросить. — Шерил подносит ко рту ложечку с йогуртом.

— Угу.

— А Грэм курит?

— Ага. И трубку тоже.

— Только не это. — Шерил в ужасе.

— Изредка. Зависит от обстоятельств.

— Каких?

— Если ему неохота скручивать. — Она смотрит непонимающе, и я прибавляю: — Или если бонг потерялся.

— Хочешь со мной на аэробику?

— На аэробику?

— Ты так говоришь, будто впервые слышишь это слово.

— Я просто устала, — объясняю я. — Наверное, хочу.

— Тофу с киви, — говорит она. — Я понимаю, звучит безумно, но вкусно. Только не смейся, ладно?

— Прости, правда.

Потом, в новом «ягуаре», который купил ей мой отец, Шерил спрашивает:

— Я тебе нравлюсь?

— Наверное. — Пауза. — Не знаю.

— Этого недостаточно, милая.

— Но я больше ничего сказать не могу.

На закате поезд прибывает в Лос-Анджелес. Город будто вымер. Вдалеке — холмы Пасадены, каньоны, синие квадратики освещенных бассейнов. Мимо проносятся высохшие пруды и громадные пустые стоянки вдоль автострады, потом явно бесконечный ряд пустых складов — мальчишки группками ошиваются под пальмами, кучкуются в проулках или вокруг машин, горят фары, парни пьют пиво, играют «Мотели».[36] Поезд замедляется, сворачивая к Центральному вокзалу, точно сомневается, катит мимо мексиканских церквей, баров, стрип-клубов, в открытом кинотеатре — фильм ужасов с субтитрами. Пальмы подсвечены на фоне рыже-лилового неба, неба цвета леденцов, за дверью проходит женщина, громко кому-то бурчит — себе, может: «Это тебе не Ла-Манш», — а снаружи мальчишка-мексиканец в красном пикапе «шевроле» подпевает радио, и я совсем близко — протянуть руку и коснуться пустого печального лица, что смотрит прямо перед собой.

Я в телефонной будке на Центральном вокзале. Жарко — даже для декабрьского вечера. Возле будки три негра танцуют брейк. Я сажусь, выуживаю записную книжку, вдумчиво набираю материнский номер по отцовской кредитке. Быстро вешаю трубку, наблюдаю за неграми. Закуриваю, докуриваю, снова набираю. Тринадцать гудков.

— Алло, — наконец отвечает мать.

— Привет… это я.

— А-а. — В голосе — заторможенное волнение, он бестелесен, монотонен.

После паузы приходится повторить.

— Ты где? — неуверенно спрашивает она.

— Ты спала?

— Сколько… времени?

— Семь. — И еще: — Вечера.

— Да нет, — оцепенело говорит она.

— Я сейчас в Лос-Анджелесе.

— М-м. — Мать смущенно умолкает. — Зачем?

— Затем. На поезде приехала.

— И как… поезд? — после долгой паузы интересуется мать.

— Мне… понравился.

— А чего ж ты не на самолете? — устало спрашивает она.

Мимо проходит венесуэлец — видит меня, улыбается, но заметив, что я плачу, шарахается и поспешно удирает. Снаружи у тротуара стоит лимузин. У водителя — табличка с моим именем.

— Ну, хорошо, что ты вернулась… м-м-м… М-м, да. — Пауза. — Это же на Рождество, правильно?

— Ты говорила с папой? — наконец спрашиваю я.

— С чего… это я буду с ним… говорить?

— Так ты не знаешь?