Инфицированные

Толстуха лежала на полу, сотрясаясь в конвульсиях. Теперь от нее воняло не хуже, чем от него. Перри не обратил на женщину внимания – он смотрел за окно. Третий этаж. Конечно, не двадцатый, ничего смертельного, но выбирать не приходится. А если вниз головой… Есть ли внизу какие-нибудь кусты? Перри помнил несколько историй о том, как люди не разбивались, упав даже с десятого этажа, и только потому, что приземлялись на кусты или провода. Он надеялся, что никакой серьезной растительности внизу нет.

Снаружи разливалась темнота, неяркий свет, падающий из кухни, превратил стекло в тусклое зеркало. Перри видел себя через щели в жалюзи. Главное – разбежаться, тогда он вылетит на тротуар в водопаде стеклянных осколков.

Перри дернул за шнур, и жалюзи поднялись.

Собственное отражение смотрело на Перри с расстояния в пару дюймов. Он замер. Глаза оставались голубыми, но вот зрачки…

Зрачки стали треугольными.

У него перехватило дыхание, горло сжалось. Ярко-голубые глаза с треугольными зрачками… Какого черта?!

Перри крепко зажмурился. Просто галлюцинация, ничего больше. Протер глаза, открыл их снова. Медленный выдох, глубокий вдох. Зрачки вновь сделались нормальными. Нет, не сделались. Они такими и были, ему просто показалось. Перри моргнул несколько раз. Самообладание постепенно возвращалось. Пора прыгнуть, пора завязывать с этим дерьмом. Перри помотал головой и снова глянул в окно…

…Оттуда на него смотрел отец – худой, как скелет, с перекошенным улыбкой, изможденным лицом. Злым лицом. Перри хорошо помнил эту маску – отец начинал их с матерью избивать, когда она появлялась на его лице.

– Что ты делаешь, парень?

Перри моргнул, потряс головой, но отец никуда не делся.

– Папа?

– Я тебе не папа, а ты мне не сын. Мой сын не сдался бы. А ты сдаешься, парень?

Перри не знал, как ответить на вопрос. Папа умер. Это только галлюцинация.

– То, что я умер, не значит, что мне за тебя не стыдно! Кусок дерьма… Разве твой папочка сдался, когда к нему пришел Капитан Рак?

– Нет, сэр, – машинально ответил Перри. Этот ответ отец долго в него вколачивал.

– Правильно, черт подери! Я боролся с ним до самого конца! А знаешь, почему, парень?

Перри кивнул. Он знал, и ответ придал ему силы.

– Потому что ты Доуси, папа.

– Да, потому что я Доуси. Я боролся, пока от меня не остался этот мешок костей, который ты видишь перед собой. Боролся. Я был сильным. И тебя учил быть сильным, хорошо учил. Кто ты, парень?

Лицо Перри приняло упрямое выражение. Отчаяние ушло, осталась лишь решимость и злоба. Пусть он умрет, но умрет как мужчина.

– Я – Доуси.

Отражение отца оскалилось в улыбке.

Перри опустил шнур, и жалюзи, вновь скрыли его отражение.

Толстуха все еще кашляла и блевала. Треугольники глазели на него с ее ягодиц. Он не чувствовал к ней жалости. Как она могла лишь безвольно ждать, даже не пытаясь бороться?!

– Мир жесток, принцесса, – назидательно сказал Перри. – Выживает сильнейший.

Раз уж она сама не почесалась, чтобы помочь себе, Перри и подавно не станет ее спасать. Кроме того, ему хотелось посмотреть на вылупление. Невозможно одержать победу, не зная своего врага.

Толстуха сотрясалась в конвульсиях еще пять минут. Спазмы перевернули ее на спину. Что с ней? Запах, конечно, тот еще, однако он вряд ли мог вызвать эпилептический припадок. Что происходит?

Ответ напрашивался сам собой. Треугольники на животе начали подергиваться под дряблой кожей, словно у женщины были судороги. Но дрожь происходила не от ее мышц.

Треугольники двигались сами по себе.

68 Они вылупляются!

Перри сидел на диване, не в силах отвести взгляда от агонии Толстухи.

ОНИ ВЫЛУПЛЯЮТСЯ, ОНИ ВЫЛУПЛЯЮТСЯ

Треугольники подрагивали у нее под кожей, сокращаясь все быстрее и быстрее. Конвульсии внезапно прекратились – Толстуха лежала на спине, выбросив вверх руки со скрюченными, как у скелета, пальцами. Лицо с широко открытыми глазами и оскаленными зубами исказилось в беззвучном крике. Перри содрогнулся от вида невыносимой агонии.

Вероятно, он будет следующим.

Его затошнило, словно чья-то узловатая рука сжала и перекрутила кишки. Ничего страшнее таких мук он в жизни не видел. Толстуха извивалась от боли и ужаса, ее лицо перекосилось – она хотела кричать, но не могла набрать в легкие воздуха.