In the Deep

Потому что я придумала их якобы отпор. Я оправдывалась перед пеплом своей совести, перед здравым смыслом, а вот теперь – перед этим идиотом. И хуже всего то, что мне не все равно.

– И у меня не было выбора, понимаешь? Ты, мать твою, понимаешь или нет?! Он молчал – все так же размытый в пятне света, и у меня тянулись промерзшие руки, чтобы дернуть его за ворот, влепить ему поцелуй в губы, влепить ему по рылу, просто выдернуть его из этого нимба, в котором ему так, черт бы его подрал, уютно.

– И он з-заплатил?

– Да, – сказала я, отворачиваясь от капитана – всего такого в белом.

– К-кому? На счету по-прежнему только аванс за п-первую миссию. Я моргнула, пытаясь понять, о чем это он сейчас, а когда поняла, то это было просто вау как больно – прямо в голову, в мозг, электроды в центры боли.

– Ты точно проверил?

– Да.

– Но… Он же баронианец! Он не мог соврать! Синдзи молчал, и ответ можно было прочитать прямиком по офигительному белому свечению. Баронианец, конечно, солгать не может. На какую-то крошечную долю секунды мне захотелось разорваться.

Хотелось побыть настоящей девушкой: разрыдаться, вцепившись ему в руку, умолять вытащить меня, не бросать и спасти. Хотелось быть по-настоящему сумасшедшей – чтобы с отшибленной головой – и просто рассмеяться, и признать наконец, что это я все придумала, потому что хочу только одного: быть лучшей и доказывать это на каждом шагу. Я всего-навсего осталась лежать на столе, слушая, как он уходит.

Свет Синдзи забрал с собой. *** В коридоре фрегата было пусто и тускло. /"Куда всю энергию перенаправили?"/ – подумала я, двигаясь вдоль стенки. После душа мне стало легче, и мысли прояснились, но в голове срочно потребовались новые спасательные дамбы, потому что уже начало затапливать. И все, и хватит. Переживу. Каюта не изменилась, здесь все было как раньше, только теперь больше некуда мне бегать от кошмаров. Я поскладывала разбросанные вещи и улеглась на кровать, подтянув колени к груди. Думать не хотелось, да и нельзя было думать, если уж совсем строго разобраться. Но я точно знала: рано или поздно придется заснуть, и теперь вообще не факт, что я оттуда вернусь. К Майе. Увы, пора. Ибуки сидела за столом и ковырялась в манипуляторе скафандра.

Тестерная отвертка щедро выводила данные на голо-панель, и Майя, сдувая с лица челку, смотрела больше на экран, чем туда, где ковырялась.

– Привет, – сказала я, садясь напротив.

– А, привет. Сейчас. Ибуки несколькими движениями загнала детали на место, и манипулятор с тонким свистом сложился.

– Ну, что скажешь? – поинтересовалась докторша и икнула. – Или ты так – выпить пришла? За упокой, так сказать? Я обхватила себя руками и фыркнула:

– Нет. Я хочу попросить тебя помочь мне. Майя потерла висок пальцем и смешно наморщила носик:

– А с чего это ты? Я думала, по части психоанализа у тебя проходит секс с Синдзи.

– Нет, – сказала я. Отчетливое понимание, что зря я пришла, кололось в виске. Простое «нет» без сопровождения ругательств обошлось мне очень и очень дорого.

– Ладно, извини, – сказала Майя, вставая. – Пойдем. Мы пошли. Я смотрела на худую докторшу, на ее слегка сутулую спину и думала, что ей, наверное, нелегко. Чисто по-женски нелегко.

Так бывает в наш век, и во все века, наверное, было, что одержимость идеей иногда дает сбой, и человек оглядывается, а вокруг – никого, и чего-то странно-интересного хочется, и небо уже не такое голубое (розовое, зеленое, синее). Интересно, сколько раз за свою жизнь она уже выходила из строго-научной скорлупы?

– Давай с самого начала, Аска. Я ее не видела. Ибуки устроилась где-то за моей спиной, на висках висели очень противные липучки, а над головой снова была лампа.

– Майя… Можно свет погасить?

– Что? А, хорошо. Только не засни, смотри мне. /"О, Ибуки, это вряд ли. Это очень вряд ли"/. Я вспоминала свою жизнь. Как меня привели в большой-большой зал, как там была только крепкая мамина рука, хотя самой мамы в памяти не было. Добрый улыбчивый дядя подсадил меня в странную капсулу, погладил по голове, и так – вжав головешку в плечи, напуганная, с голубыми глазищами в пол-лица – я погрузилась в темноту. Потом было первое в моей жизни слияние с машиной, о котором я не запомнила ничего, кроме давящего ужаса клаустрофобии. Мне казалось, что это не фреймы компьютера, а меня заперли в душной коробке, по которой пульсирует охлаждающая жидкость. И это был первый случай, когда я, еще не помня мамы, услышала лейтмотив своей жизни. /"Ты самая лучшая, доченька"/. Он варьировался, он плавал, набирал обертонов, он играл и кружился: /"Ты умничка, доченька»./ Лейтмотив настырно долбился мне в затылок басами: /"Ты //так //стараешься, доченька"/. А еще менялась мамина рука. Она поначалу была твердой и уверенной, ласковой, но чем сильнее расширялся мой мир, чем больше было воспоминаний, тем меньше мне нравились прикосновения. В них появилась дрожь, ладонь часто была покрыта липким потом, и я гадливо съеживалась под взглядом, в котором горела лихорадка.

– Когда ей поставили диагноз?