Импрессионисты: до и после

О, эти осколки радуги…Мир субтильных надежд, маленьких забот, мелких и банальных ситуаций. Мир меркантильности, уродливо сочетающий служение Терпсихоре и…франку. Царство балетных «крыс», забавных и одиноких, жалких и опасных, описанных еще Оноре де Бальзаком.

Маленькие балетные «крысы» Дега…

Такие хрупкие и грубые.

Облаченные в белоснежные фарфоровые туники, они трогательны и страшны.

Фальшивое мерцание рампы предательски выхватывает из душной тьмы их вульгарные и беспомощно-нежные раскрашенные лица. Эти женщины безумно устали от ежедневной суеты, от пустяковых усилий нравиться, от липких и пошлых будней.

Но жребий брошен, и только мертвая зевота может прервать на миг этот проклятый и любимый быт кулис, мир комплиментов и обид.

Удивительно, но, несмотря на сложный беллетристический сюжет полотна, оно никак не грешит бедами картин, «литературность» которых влечет за собой потери высоких пластических качеств. Усложненная новелла Дега заключена в рамки великолепной, отточенной формы. Кисть художника трепетна и точна. Мастеру не свойственно оперировать банальными приемами, ему чужды натренированные салонные эффекты. С юношеской свежестью, с поистине целомудренным удивлением, будто в первый раз видит Дега действо балета. Эти поразительные качества свойственны школе «Нового трепета» и воспеты еще Бодлером.

Репетиция…

Полуулыбка-полуоскал, взбитые шиньоны, черные бархотки, обнимающие шею, неуклюжие корсажи, острые лопатки, сильные ноги танцовщиц – мускулистые и нервные.

Белые снежинки туник, розовое трико, жизнь балета.

Весь этот пахнущий пудрой и потом рай или ад выражен в гризайли Дега.

Усталость, пустота, горечь, надежда, скука и снова усталость витают в воздухе репетиции. Как чахлы эти цветы, выросшие в кварталах Парижа, как вымученны их прелести! И, однако, в этой заведенной безысходности все же есть мгновения радости, приобщения к музыке, к танцу. Тогда вмиг исчезают уродливая выворотность ног, большие, неуклюжие ступни, сильные, рабочие икры.

Вот в центре сцены замерла маленькая корифейка.

Она привстала на пуанты, ее руки, словно послушные вздоху музыки, поднялись.

Еще миг – и она пойдет.

Нет, полетит!

Судорожно зевает невыспавшаяся пухлая танцовщица. Ее лицо, запрокинутое в сильном ракурсе, с черным провалом рта и узкими прорезями глаз с белыми надбровьями, похоже на античную маску. Рядом с ней девушка поправляет распустившиеся ленты. На козетке лениво почесывается красивая танцовщица.

Э. Дега. Голубые танцовщицы 1897. Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, Москва

Вот-вот хлопнут властные ладони балетмейстера, и репетиция начнется…

Но, кстати, где балетмейстер?

Это, конечно, не наглая фигура в черной паре и цилиндре, оседлавшая стул.

Вглядитесь пристальней – и увидите на картине два любопытных пятна.

Одно в центре, около локтя зевающей девушки, другое справа от персонажа в черном цилиндре.

По-видимому, Дега записал нечто на холсте и время «проявило» эту запись…

Каково же было мое приятное изумление, когда я увидел повторение «Репетиции балета» на репродукции полотна, сделанного Дега на пять лет позже и являющегося собственностью нью-йоркского Метрополитен-музея.

Центральная фигура этой второй «Репетиции» – балетмейстер. Он вскинул руки, еще мгновение – и весь механизм кордебалета придет в движение. Он увлечен репетицией, он не замечает зевающую рядом танцовщицу, не слышит болтовню и смех, не видит наглого репортера, оседлавшего стул, и развалившегося рядом директора театра.

Он забыл все.

И пошлейший клавир, и разбитое фортепьяно, и всю цепь ничтожных мелочей, отравляющих жизнь.

У него даже вылетел из головы скандал, который только что закатила ему прима…

Он творит.

Конечно, его потуги жалки. Да чего ждать нам от репетиции кордебалета, когда весь балет Франции той поры погряз в бездне рутины!

Вот что писал о балете тех дней замечательный русский балетмейстер Фокин:

«Балет оградил себя китайской стеной. Ни влияние жизни, ни влияние других искусств не проникает в заколдованный круг его. Идут мировые события; искусство переживает эволюцию от романтизма к реализму, импрессионизму, экспрессионизму, переживает страшные потрясения от прихода кубизма, футуризма…а балет все по-старому улыбается своей стереотипной улыбочкой и услужливо разводит перед публикой руками, проделывая сотни лет назад сочиненные па своими обтянутыми в розовое трико и атласные туфельки ногами. В какой бы стране, в какие бы времена действие ни происходило, мы видим рядом с реальными декорациями и костюмами те же трико, те же коротенькие юбочки и, что ужаснее всего, те же жесты!»

И все же Дега не избежал чар Терпсихоры, что нисколько не означало, что иронический склад ума живописца, воспитанный на произведениях Монтеня и Вольтера, не ощущал всю меру затхлости и ущербности французского балета того времени.

Живопись Дега обладает колдовским качеством. Он достигает предельной типизации и остроты минимальными средствами. В этом смысле он близок по школе к Мопассану, который писал о творчестве: