Император открывает глаза

Наемники побежали, справа и слева обходили вражеские всадники и пельтасты. Верный Федрон, по иссеченным доспехам которого струилась кровь, подвел коня.

– Спасайся, царь…

– Нет! – закричал Клеомен.

– Спасайся! – слабея голосом, повторил Федрон. – С гибелью войска наше дело еще не проиграно, твоя же смерть означает полный конец всему. Спаси себя, чтобы спасти Спарту!

Федрон покачнулся и упал. Клеомен подхватил повод коня. Несколько мгновений он колебался, размышляя, последовать совету Федрона, иль броситься в битву. Сердце жаждало доблестной смерти, разум требовал искать спасения, ибо Федрон был прав – одно лишь имя Клеомена способно было возродить величие Спарты. И Клеомен бежал – в Спарту, оттуда в Гифей, затем морем в Египет. С ним спаслось около ста спартиатов. Еще столько же сложили оружие, вручая свою жизнь победителю. Все прочие остались лежать на равнине поблизости от никому не ведомого доселе городка, прозываемого Селласия. Все прочие – все кроме двухсот. Их было шесть тысяч. Спаслись лишь двести, каждый тридцатый. Все прочие остались лежать. Прочие – цвет Спарты, которой не суждено было уж возродиться.

И мрачно взирая на груды мертвых тел, Антигон промолвил сопровождавшим его стратегам:

– Мы выиграли эту битву, но, кажется, лучше б мы ее проиграли.

– Почему?! – воскликнул Деметрий из Фар, гордый собственной доблестью и состоявшейся победой.

Антигон не ответил. Он лишь закашлялся и приложил платок ко рту, чтобы, отняв его, увидеть багровые пятна, яркие, словно плащи устлавших мертвое поле воинов. Спустя два месяца Антигон скончался от чахотки в Пидне. И последние его слова были:

– А все же лучше бы мы проиграли эту битву! Судьба…

1.4

В Гуанчжуне победно ревели трубы и рокотали пузатые, обтянутые буйволиной кожей барабаны. Трепетали черные стяги, в такт им колыхались черные же бунчуки на секирах ланчжунов. Улицы Сяньяна, столицы Тянься, были полны цяньшоу,[4] предвкушавших обильное угощение, площадь перед дворцом была запружена воинами и знатью – тысячами закованных в прочные латы шицзу и сотнями и сотнями хоу и гуандай, облаченными все, как один, в халаты из тонкого полотна темных оттенков и в кожаные колпаки, увенчанные символами придворного ранга.

Собравшиеся на площади ликовали в ожидании богатых даров и пожалований. Одни мечтали о золотой печати с фиолетовым шнуром, пределом вожделений других была должность тинчжана или пожалование на двадцать семей. Собравшиеся на площади походили на скопище очумевших от весеннего блуда пауков, что обитают в восточных степях: смертельно-ядовитых каракуртов – их напоминали чернохалатные чиновники – и тарантулов: пластинчатые доспехи воинов издали были схожи с блестящей в утренней росе мохнатой шкуркой степного охотника.

И в самом сердце паутины, во дворце Циняньгун, безмолвном свидетеле многих войн, переворотов и смут, затаился главный паук, тот, что даровал повод для ликования и сладких надежд. Еще вчера его звали Ин Чжэн, царь Цинь, сегодня же он придумал себе новое имя, более величественное и соответствующее действительности. Отныне он повелел звать себя Ши-хуанди – Первым Высочайшим императором. Красивое, что ни говори, имя! Советники и лехоу немало поломали голову, прежде чем выдумали его. Ши-хуанди или император Цинь Ши-хуан – Повелитель империи Цинь! Еще его называли тигром, волком или шакалом, столь свирепым и коварным представлялся он тем, кто боялись его. Сам же Ин Чжэн любил сравнивать себя с пауком – безобразной и смертельно опасной тварью, умеющей ткать западни, в которые рано или поздно попадаются беспечные мушки, тараканы и сверчки. Но теперь Ши-хуан…

– Ши-хуан! – император сладостно выговорил это слово, улыбнулся своим тайным мыслям, поднялся из кресла и направился к окнам, выводящим на крытую галерею. Царь неторопливо шествовал по выложенному мозаикой полу, минуя резные колонны из тунга и безмолвно стоящих подле них телохранителей-ланчжунов. Царь, царь… Раньше он звался царем. Теперь же он был больше, чем царь; он стал императором, повелителем многих царств. Раньше он величал себя именем Ин Чжэн, теперь же придворным было велено именовать повелителя величественным именем Цинь Ши-хуанди. Властитель Цинь еще не успел привыкнуть к новому имени, как и не успел до конца еще свыкнуться со своим новым положением.

Все с той же улыбкой, едва различимой на узкогубом лице, Ши-хуан положил ладони на прохладный мрамор, которым была облицована ниша окна. Император был худ и непривлекателен. У него был слишком длинный в представлении китайца нос, слишком узкие даже в представлении китайца глаза, тощая грудь, жидкие волосы, стянутые пучком на затылке. Голос императора сравнивали с клекотом хищной птицы.