Император Николай II и заговор генералов

Далее Милюков патетически восклицает: «…как вы будете опровергать возможность подобных подозрений, когда кучка темных личностей руководит, в личных и низменных интересах, важнейшими государственными делами».

Назвав затем имена Штюрмера (тогда Председателя Совета министров), Распутина, кн. Андронникова, митр. Питирима, Манасевича-Мануйлова, Милюков процитировал австрийскую газету «Neue freie Presse», в которой говорилось о «победе придворной партии, которая группируется вокруг молодой царицы».

Все эти имена Милюков называл из статей немецких и австрийских газет, как «Berliner Tageblatt», «Der Bund» и др. Помимо этого Милюков привел какие-то газетные слухи о каких-то дамах, проживавших в Швейцарии, и которые якобы были теми лицами, которые близки к «германофильским» кругам русского правительства.

«Пропасть между думским большинством и властью стала непроходимой. Мы потеряли веру в то, что эта власть может нас привести к победе», – важно вещал Милюков. В своей речи Милюков, передавая все эти сплетни и клеветнические измышления под видом «раскрытия тайн первостепенного значения», часто повторял вопрос: что это, глупость или измена? И в конце заявил: «как будто трудно объяснить все только глупостью».

Мельгунов, подробно анализируя эту речь Милюкова, говорит: «В действительности “историческая” речь со стороны конкретного материала, легшего в той, что касается “измены”, абсолютно не выдерживает критики. Милюков считал себя в праве бросать тяжелые обвинения на основании более чем зыбком, что и побуждало эти обвинения на крайне правом фланге Думы рассматривать, как инсинуацию и клевету. Милюков заявил, что он “не чувствителен к выражениям Замысловского (“клеветник”!)» («Легенда о сепаратном мире»).

Но, несмотря на то что речь Милюкова была явно демагогической, лживой и недостойной настоящего общественного деятеля, на что претендовал этот оратор, она нашла шумное одобрение в «передовых» и «прогрессивных» кругах, в великосветских салонах и у членов Императорской Фамилии. И только член 2-й Думы Марков имел мужество тут же в Думе спросить Милюкова: «А ваша речь глупость или измена?» – на что Милюков с самомнением ответил: «Моя речь – есть заслуга перед родиной, которой вы не сделаете».

Опять-таки Мельгунов в своей «Легенде о сепаратном мире» говорит о речи Милюкова: «Обличительная демагогия – иначе назвать речь Милюкова нельзя – всегда имеет и свои отрицательные стороны. Гнусное слово “измена”, брошенное без учета отзвука в России и за границей, могло способствовать лишь тому, что ров между Верховной Властью и общественной оппозицией действительно стал непроходим».

После этой речи Штюрмер в своем докладе Государю 3 ноября заявил, что им возбуждено преследование по суду за клевету. В свое время Милюков уклонился от дачи по существу объяснений 1-го департамента Сената по этому делу, указав, что готов представить все доказательства в следственную комиссию, если она будет «наряжена над действиями министра».

Наступившая вскоре революция все это дело, конечно, прекратила. Ни Государь, ни Государыня никак не реагировали на «историческую» речь Милюкова. Было ли это ошибкой? Трудно сказать. В случае какой-либо реакции пришлось бы прибегнуть к очень решительным мерам, вплоть до крайних, что ввиду войны Государь не считал возможным сделать. Их Величества считали себя выше всех клеветнических выпадов антигосударственных элементов России.

Вслед за выступлением Милюкова выступил в Думе 3 ноября Шульгин. В своей речи Шульгин вторил своему лидеру по блоку, заявляя, что «ужас в том, что председатель Совета министров сюда не придет, объяснений не даст, обвинений не опровергнет, а устраивает судебную кляузу с членом Государственной Думы Милюковым». И эта речь, конечно, имела успех. Родзянко говорит, что «в историческом заседании 1 ноября 1916 года все было гласно и громко сказано. Как бы ни относиться к речам, произнесенным тогда с кафедры Государственной Думы, можно увидеть в них только боль за судьбу России» (М. Родзянко «Гос. Дума и февр. рев.»).

Но 19-го ноября 1916 года в Государственной Думе была произнесена еще одна речь. Произнес ее член Государственной Думы В.М. Пуришкевич. Перед речью в своем дневнике он пишет:

«В течение двух с половиной лет войны я был политическим мертвецом: я молчал, и в дни случайных наездов в Петроград, посещая Государственную Думу, сидел на заседаниях ее простым зрителем.