Император Николай II и его семья

Как не понимали в России того, что так ясно было немцам, а именно, что революция неизбежно предаст страну в руки неприятеля. «Я часто мечтал», говорит Людендорф в своих «Воспоминаниях о войне», «о русской революции, которая должна была облегчить нам наши военные задачи. Несбыточная мечта! Теперь она внезапно осуществлялась. Я чувствовал, что с меня свалилось тяжелое бремя».[56] Германия была единственной страной в Европе, которая знала Россию; она имела о ней более точное и полное представление, чем сами русские. Она давно отдала себе отчет в том, что царский режим, несмотря на свои ошибки, был один в состоянии продолжить сопротивление России. Она знала, что падение Царя отдаст Россию в ее руки, и всеми средствами старалась его вызвать. Вот отчего нужно было во что бы то ни стало поддержать существовавший строй до конца войны. Революция неизбежно вспыхнула бы тогда, ее можно было предотвратить лишь немедленным дарованием конституции, и то…. Но рок, ослеплявший Царственную чету, должен был, в свою очередь, ввести в заблуждение и народ!…

У Государя было, однако, два всемогущих чувства, его политические враги сами признавали их, — чувства, которые все русские люди могли разделить с ним, — это была, с одной стороны, его любовь к своей стране, и с другой — твердое намерение продолжать войну до конца. Ослепленные страстями, люди не поняли, какую нравственную силу еще представлял, несмотря на все, для русского народа Царь, бесповоротно решивший победить; не поняли, что идея, которую он воплощал в глазах народных масс, одна могла привести страну к победе и спасти Россию от порабощения Германией.

Положение Царя было чрезвычайно трудно. Для крайних правых, видевших свое спасение в соглашении с Германией, он был непреодолимым препятствием, которое нужно было устранить, чтобы заменить его другим монархом. Для крайних левых, хотевших победы, но победы без Царя, он был препятствием, которое надо было уничтожить посредством революции. И в то время, как эти последние, усиленной пропагандой в тылу и на фронте, старались подточить основы монархии, бессознательно играя таким образом в руку Германии, умеренные партии заняли положение самое опасное, но наиболее свойственное русскому характеру, тому славянскому фатализму, который заключается в ожидании событий и в надежде, что сила Провидения направит их на общее благо. Они заняли позицию бездействия. Они ограничивались пассивным сопротивлением, не понимая, что действуя так, парализуют страну.

Что касается широкой публики, то, не отдавая себе в том отчета, она стала послушным проводником германских происков. Самые удручающие слухи воспринимались и разносились ею, создавая в тылу противомонархическое и пораженческое настроение и атмосферу недоверия и подозрения, которая не замедлила отразиться на фронте. Каждый наносил свой удар топора, подрубая главное стропило здания, которое шаталось, и никто не подумал вовремя подставить подпорки, которые помешали бы ему рухнуть. Было сделано все, чтобы вызвать революцию, и ничего, чтобы предупредить ее последствия. Забыли, что Россия состоит не только из пятнадцати-двадцати миллионов людей, созревших для парламентарнаго строя, но заключает в себе также от ста двадцати до ста тридцати миллионов крестьян, по большей части необразованных и несознательных, для которых Царь оставался Помазанником Божиим, тем, кого Господь избрал, для направления судеб великой России. Привыкнув с самого раннего детства слышать поминание Царя на ектениях и в самые торжественные минуты литургии, мужик естественно приписывал ему в своей мистически настроенной душе почти божественные свойства.[57]

Царь не был главою русской Церкви, он был ее покровителем и защитником. Но с тех пор, как Петр Великий уничтожил Патриаршество, народ был склонен видеть в Царе воплощение не только светской, но и духовной власти. Это было, конечно, заблуждение, но такое смешение понятий все же держалось. Этот двоякий характер личности монарха и был именно источником силы царизма в глубинах народных масс. Так как русский народ по существу расположен к мистицизму, то в его глазах второй фактор имел не меньше значения, чем первый. В представлении мужика самодержавие было нераздельно с православием.