Император Юлиан

Как только Констанций узнал об этом, он арестовал меня из опасения, что я воспользуюсь смутой в Галлии и подниму восстание в Аттике. Как позднее выяснилось, меня еще не успели привезти в Милан, а из Кельна уже пришло известие о кончине Сильвана. Удача в междоусобных войнах, всегда сопутствовавшая Констанцию, не изменила ему и на этот раз.

Смерть Сильвана не решила, однако, другой проблемы: что делать с Юлианом? Меня посадили на вилле под арест, а во дворце с новой силой вспыхнули дебаты о моей судьбе. Евсевии жаждал моей крови, императрица была против, Констанций держал свое мнение в тайне.

Несколько раз я принимался за письмо Евсевии с просьбой о заступничестве перед государем и о позволении вернуться в Афины, но так и не решился его отослать: подозрительность Констанция, граничащая с болезненной мнительностью, была общеизвестна. Он непременно проведал бы о переписке между его супругой и возможным преемником, и это возбудило бы у него недоверие к нам обоим. Жизнь показала, что я поступил мудро.

На рассвете тринадцатого дня заключения в моей судьбе произошел крутой перелом. Я проснулся от стука в дверь. "Вставай, господин, вставай! - кричал мой раб. - Гонец от Августа!" Я спал одетым и поэтому тотчас же вскочил, но дверь была заперта. Мне пришлось напомнить рабу, что, если кто-нибудь ее не откроет, я вряд ли смогу принять императорского посланника. В этот момент дверь распахнулась настежь, и на пороге появился сияющий начальник моей охраны. Я понял, что божественные предначертания начали сбываться - меня пощадили.

- К тебе гонец, господин. Император примет тебя сегодня вечером.

Я ступил в атриум и сразу же узнал, что такое императорская милость: дом оказался битком набит неизвестными мне людьми. Жирные евнухи в шелковых одеждах всех цветов радуги, чиновники разных ведомств, портные, сапожники, цирюльники, какие-то молодые офицеры слетелись со всех сторон к возможному новому фавориту в надежде на будущие милости и благодеяния. Было отчего закружиться голове!

С вестями от Констанция ко мне прибыл не кто иной, как Аринфей. Сейчас он один из генералов, которых я взял с собой в Персию. Аринфей необычайно красив, и вся армия в нем души не чает: в армии принято обожать красивых офицеров. Он великолепно сложен, румянец во всю щеку, глаза ярко-голубые, волосы каштановые с золотистым отливом. В науках он не силен, зато сражается смело и знает толк в военном деле. У Аринфея есть лишь один недостаток: чрезмерное пристрастие к мальчикам. Подобный порок, мне кажется, не украшает военачальника, но солдат это только забавляет; кроме того, Аринфей служит в коннице, а среди конников педерастия - древняя традиция. Должен признаться: в то утро, когда Аринфей, сверкая голубыми глазами, с улыбкой во все лицо, приблизился ко мне, мне почудилось, будто это сам Гермес во всей славе своей спустился с Олимпа к своему недостойному чаду, дабы спасти его. Энергично отдав мне честь, Аринфей начал читать послание императора. Это потребовало от него немало усилий - чтение всегда давалось Аринфею с трудом. Послание содержало приглашение на аудиенцию. Наконец он закончил, отложил свиток в сторону и, подарив меня одной из своих самых пленительных улыбок, сказал:

"Станешь цезарем - не забудь меня, возьми к себе. Я соскучился по делу". При этом Аринфей многозначительно погладил рукоятку своего меча. Стыдно вспоминать, но я невольно вздрогнул, а он повернулся и вышел.

Затем меня взяли в оборот. Меня следовало в одночасье сделать принцепсом, и для этого пришлось пожертвовать бородой и ученической одеждой. За меня взялись два цирюльника - меня брили впервые в жизни, и лишиться бороды было для меня все равно что остаться без руки. Я сидел в кресле посреди атриума, и восходящее солнце насмешливо освещало всю эту сцену: меня, застенчивого, неуклюжего двадцатитрехлетнего ученика-философа, лишь недавно посещавшего лекции в афинской Академии, превращали в придворного.

Молодая рабыня, к моему немалому смущению, тщательно вымыла мне ноги и подстригла на них ногти; другая занялась моими руками и изумленно вскрикнула, увидев, что они все в чернилах. Цирюльник, сбрив мне бороду, уже хотел было приняться за волосы на груди, но тут уж я не выдержал и обложил его как следует. Все же мне пришлось уступить и разрешить ему подстричь волосы, росшие из ноздрей. Закончив, он поднес мне зеркало, и я с трудом узнал себя. Из полированной меди на меня таращил глаза незнакомый юнец - именно юнец, а не мужчина. Оказывается, я обманывался на свой счет. С бородой я казался зрелым, умудренным годами мужем, но вот ее не стало - и я ничем не отличался от любого придворного недоросля.

Затем меня омыли, умастили маслами, надушили и облачили в роскошные одеяния. Я весь покрылся гусиной кожей от прикосновения холодного скользкого шелка, который причиняет большое неудобство тем, что заставляет ощущать малейшие движения своего тела. Я теперь никогда не одеваюсь в шелка, а предпочитаю одежду из грубого полотна или шерсти.