Император Юлиан

- Я готов с тобой согласиться во всем, кроме того, что мы погрязли в мирской суете. Мне лично в миру не нужно ничего. Более того, могу сообщить, что не пройдет и месяца, как я вступлю в кесарийский монастырь. На этом свете трудно найти обитель, более удаленную от мирской суеты.

- Ну и злой у тебя язычок, Макрина! - Пришедший наконец в себя Григорий снова попытался обратить все в шутку. - Она все выдумывает, просто ей нравится над нами издеваться, ведь она же язычница. Истая афинянка. - Он с трудом скрывал свою ненависть к Макрине и страх предо мной.

- Во всяком случае, мне было бы любопытно свести знакомство с принцепсом, - рассмеялась Макрина. - Где ты собираешься остановиться? У моего дядюшки?

Я ответил отрицательно, объяснив, что хочу пожить у друзей. Она кивнула.

- У дяди хороший пансион, и главное, он никогда не обсчитывает. Те постояльцы, которых не может принять дядя селятся у моего отца - он не менее честен, но терпеть не может учеников, и переубедить его невозможно.

Я посмеялся ее шутке; Близнецы последовали моему примеру, хотя смех у них получился какой-то деланный. Затем Василий предложил пойти к Проэресию. Я расплатился за всю компанию, мы вышли на улицу и зашагали, поднимая раскаленную пыль. По дороге Макрина шепнула мне на ухо: "А я с самого начала знала, что ты принцепс".

Приск: Ты, наверное, оценишь иронию, заключенную в нескольких местах прочитанного тобою эпизода. Представленный в столь отвратительном виде Григорий ныне избран председателем очередного Вселенского Собора, и его прочат в епископы Константинопольские. Какое наслаждение - бросить взгляд на нищую юность этого достойного епископа! А Василий, что так жаждал отрешенной от мирской суеты жизни, возведен в сан епископа Кесарийского и правит церковью Азии. Он недолго проучился в Академии. Я был тогда с ним знаком и остался о нем самого лучшего мнения. Он умен, горяч, и не задайся он целью стать одним из столпов христианской церкви, из него вышел бы первоклассный историк. Но что поделаешь, честолюбивые молодые люди не могут устоять перед соблазном занять высокое положение в обществе. Философия не обещает им в будущем ничего, церковь - все.

Я не ожидал от Юлиана такой неприязни к Григорию, но здесь, возможно, наложились более поздние впечатления. Когда Юлиан работал над своими записками, он как-то меня спросил, что я думаю о Григории. Я ответил, что из всех его врагов этот шакал самый опасный. Юлиан со мной тогда не согласился, но все же мои слова, видимо, запали ему в душу. Еще раз напоминаю: я не хочу иметь никакого отношения к публикации записок. Но если они увидят свет, я получу большое удовольствие, когда буду наблюдать, как отнесется к ним новоиспеченный епископ Константинопольский. Вряд ли ему придется по вкусу публичное напоминание о том, как он в юности прикидывался киником.

Забавно также сравнить правдивый рассказ Юлиана о похождениях Григория в Афинах с тем, как сам он повествует об этом периоде своей жизни в "Обличительном слове" против Юлиана, сочиненном вскоре после его гибели. Эта работа лежит сейчас передо мной, и все в ней от начала до конца лживо. Вот, например, как описывает Григорий внешность Юлиана: "Его шея качалась в разные стороны, плечи находились в постоянном движении, как чаши весов, глаза он то закатывал, то поводил ими вправо и влево с почти безумным видом; его ноздри дышали гордыней и дерзостью, выражение его лица вызывало смех, время от времени с ним случались приступы громоподобного хохота, он кивал головой в знак согласия и качал в знак несогласия совершенно невпопад, речь его прерывалась на полуслове, когда ему приходилось перевеста дух, его вопросы были лишены смысла и порядка, а ответы ни на йоту не лучше вопросов…" Это описание нельзя назвать даже хорошей карикатурой! Конечно, Юлиан любил поговорить, его обуревала жажда учить и учиться, частенько он совершал глупости. Но все же он совершенно не походил на дергающегося недоумка, изображенного Григорием. Удивляться этому не приходится: кто на свете может сравниться в злобности с истым христианином, пытающимся изничтожить своего оппонента? Ни одна другая религия в мире не считала нужным лишать людей жизни только потому, что они не хотят исповедовать твою веру. В самом худшем случае над какими-либо верованиями посмеивались, иная религия могла, наконец, стать объектом презрения - взять, к примеру, египтян, поклонявшихся животным. Но те из них, что поклонялись Быку, все же не пытались истребить тех, кто поклонялся Змее, или насильно обратить их в свою бычью веру! Ни одно зло еще не входило в мир так наглядно и в таких масштабах, как христианство… Полагаю, тебе не стоит напоминать: мои заметки предназначены только для твоих глаз и не должны быть опубликованы. На этот раз я позволил себе в них более, нежели обычно, лишь потому, что и сам не представлял, как растрогают меня воспоминания о том лете в Афинах, которое врезалось в память не только мне, но и Юлиану.