Император

— Император, — сказал он, — наблюдал небо, когда в одном из амбаров возле обсерватории вспыхнул огонь. Антиной первый заметил это несчастье. Он закричал «пожар!» и уведомил Адриана. Я нашел повелителя в сильном возбуждении. Он поручил мне руководить тушением пожара. На Лохиаде мне помогал Вер, и с такой отвагой, с таким умением, что я должен извиниться перед ним за многое. Самого императора задержал во дворце его любимец, потому что бедный юноша обжег себе обе руки.

— Ах! — вскричала Бальбилла с искренним сожалением. — Как же это случилось?

— Спускаясь в первый раз с башни, Адриан и Антиной захватили с собою столько инструментов и бумаг, сколько в состоянии были унести. Сойдя вниз, император заметил, что оставил на столе таблицы с важными заметками, и высказал свое сожаление на этот счет. Между тем огонь уже захватил легкое строение новой обсерватории, и проникнуть в нее казалось невозможным. Но вифинский мечтатель иногда пробуждается от своих грез, и в то время, как император с беспокойством смотрел на горевшие пуки льняной пакли, уносимые ветром в гавань, смелый юноша кинулся в горящее строение, сбросил таблички с верха обсерватории вниз и побежал по лестнице обратно. Впрочем, отважный поступок стоил бы бедняге жизни, если бы прибежавший в это время раб Мастор не вынес Антиноя на открытый воздух с каменных ступеней старого здания, на котором стоит новая башня. Он лежал в верхней части его, полузадохшийся и в обмороке.

— Но он жив, этот прекрасный, подобный богам юноша, и находится вне опасности? — вскричала обеспокоенная Бальбилла.

— Он чувствует себя хорошо. Он только обжег руки, как я уже сказал, и немного опалил волосы, но они ведь отрастут снова.

— Мягкие прелестные кудри! — вскричала Бальбилла. — Пойдем домой, Клавдия. Садовник срежет нам великолепный букет из роз, и мы пошлем его Антиною, чтобы порадовать его.

— Цветы — мужчине, который не просит их? — спросил серьезным тоном Понтий.

— Чем же другим следует награждать вашу доблесть и воздавать почтение вашей красоте?

— Честный поступок награждается нашим собственным сознанием, а прекрасное деяние — лавровым венком из рук людей, призванных судить о нем.

— А красота?

— Красота женщин приносит им восторженное удивление, порою также любовь и цветы; красота мужчин может радовать глаз, но задача воздавать ей честь не принадлежит никакой смертной женщине.

— Кому же, если ты позволяешь мне задать такой вопрос?

— Искусству, которое увековечивает ее.

— Но розы послужили бы утешением и радостью для страдающего юноши.

— Так пошли их больному, а не красивому мальчику, — резко возразил Понтий.

Бальбилла замолчала и последовала со своей спутницей в гавань за архитектором. Там он расстался с ними и усадил их в лодку, которая отвезла их под пролетом моста Гептастадиона в Цезареум.

На пути туда молодая римлянка сказала своей спутнице:

— Понтий своими разговорами отбил у меня охоту посылать розы. Больной все-таки остается прекрасным Антиноем, и если бы кто-нибудь мог вообразить… Я делаю, что мне нравится, а все-таки лучше не заказывать букет садовнику.

VII

Город был вне опасности, пожар начал утихать.

До самого полудня архитектор Понтий не имел покоя.

Лошади под ним выбились из сил и были заменены свежими, но его крепкое тело и здравый ум не поддавались усталости.

Как только он мог считать свою задачу выполненной, он отправился домой. Ему нужно было немного отдохнуть, но уже в передней своей квартиры он нашел множество людей, покушавшихся на его отдых.

Человек, живущий общественной жизнью и стоящий во главе крупных предприятий, не может безнаказанно отлучиться на несколько дней из своего дома. За это время накопилось множество требований, и теперь вся масса их хлынула на вновь прибывшего подобно реке из отворенных ворот шлюза, которые ее задерживали.

По крайней мере двадцать человек, услыхав о возвращении архитектора, ожидали его в приемной и кинулись к нему, как только он показался.

Он видел, что некоторые из них пришли по важным делам, но чувствовал, что дошел до крайней границы своих сил, и решился доставить себе несколько часов отдыха во что бы то ни стало.

Обыкновенно спокойная, рассудительная натура этого серьезного человека не выдержала этого напора нетерпеливых требований, рассчитанных на его неутомимую энергию. Сердясь, жалуясь, негодуя, он указал на свое почерневшее от копоти лицо и, прокладывая себе путь через толпу ждавших его людей, вскричал:

— Завтра, завтра, даже, если уж это так необходимо, еще сегодня вечером, после заката солнца! Но теперь я нуждаюсь в отдыхе, отдыхе, отдыхе! Вы ведь сами видите, в каком я состоянии.

Все, даже надсмотрщики за постройками и поставщики, явившиеся по самым неотложным делам, отступили; только один старик, домоправитель сестры Понтия Павлины, удержал его за закоптевший от дыма и во многих местах прожженный хитон и быстро проговорил тихим голосом: