Имя ветра

Ответ на это мог быть только один. А когда я взялся за дело всерьез, оказалось, что это просто очередная разновидность актерской игры. Еще одна пьеса. Мать даже сочиняла стишки, чтобы мне было проще запоминать самые головоломные подробности этикета. И мы вместе сочинили непристойную песенку под названием «Понтифик ниже королевы». Мы хохотали над ней целый месяц кряду, и мать строго-настрого запретила мне петь ее при отце, чтобы он ненароком не сыграл ее при ком-нибудь не том и не втравил нас в серьезные неприятности.

– Дерево! – донеслось от головы колонны. – Триобхватный дуб!

Отец прервал на середине монолог, который он мне читал, и испустил раздраженный вздох.

– Ну все, приехали! – проворчал он, взглянув на небо.

– Что, останавливаемся? – спросила мать изнутри фургона.

– Опять дерево поперек дороги, – объяснил я.

– Ну что это такое! – возмущался отец, заворачивая фургон на поляну у дороги. – Это королевский тракт или что? Можно подумать, кроме нас, по нему никто не ездит! Сколько дней миновало после бури? Два оборота?

– Да нет, – сказал я. – Всего шестнадцать дней.

– А поперек дороги до сих пор деревья валяются! Лично я намерен отправлять консулам счет за каждое дерево, которое нам приходится пилить и убирать с дороги. Мы из-за этого задерживаемся на добрых три часа!

Фургон остановился, отец спрыгнул на землю.

– А по-моему, это кстати, – сказала мать, выходя из-за фургона. – Хоть горяченького отведаем! – она многозначительно взглянула на отца и добавила: – На ужин. А то так надоело по вечерам куски перехватывать! Хочется, знаешь ли, чего-то большего…

Отец заметно смягчился.

– Ну ладно, что уж там… – сказал он.

– Милый! – окликнула меня мать. – Ты не мог бы набрать дикого шалфею, а?

– Ну, я не знаю… А он тут растет? – сказал я с должной неуверенностью в голосе.

– Ну, поискать-то можно, – рассудительно сказала она. И краем глаза посмотрела на отца. – Если найдешь, смотри, набери побольше! Засушим на потом.

На самом деле, найду ли я то, за чем меня послали, или нет, обычно особого значения не имело.

Я имел обыкновение по вечерам уходить от труппы. Как правило, меня отсылали с каким-нибудь поручением, пока родители готовили ужин. Но это был просто повод побыть наедине. В пути уединение найти не так-то просто, и родители нуждались в нем не менее, чем я. Так что они были вовсе не против, если я на целый час уходил за охапкой хвороста. Ну а если к тому времени, как я возвращался, ужин готовить еще и не начинали, это же только справедливо, верно?

Надеюсь, они хорошо провели эти последние часы. Надеюсь, они не стали тратить их на всякую ерунду: костер, там, развести, овощи на ужин порезать… Надеюсь, они попели дуэтом – они часто так делали. Надеюсь, они уединились в нашем фургоне и провели это время в объятиях друг друга. Надеюсь, что потом они лежали рядом и вполголоса болтали о всякой ерунде. Надеюсь, они были вместе и любили друг друга, пока не настал конец.

Надежда эта мелкая, и смысла большого в ней нет. Так или иначе, все равно они умерли.

И все-таки я надеюсь.

Оставим в стороне то время, что я провел в тот вечер один в лесу, играя сам с собой в игры, которые выдумывают дети, чтобы позабавиться. Последние беззаботные часы моей жизни. Последние мгновения моего детства.

Оставим в стороне и мое возвращение в лагерь в тот час, когда солнце как раз начинало садиться. Зрелище тел, раскиданных, как поломанные куклы. Мерзкий запах крови и паленого волоса. И как я бесцельно блуждал, слишком растерянный, чтобы испугаться по-настоящему, оцепеневший от шока и ужаса.

На самом деле, я бы вообще предпочел оставить в стороне весь тот вечер. Я бы вовсе избавил вас от этой ноши, если бы одна ее деталь не была необходима для истории. Деталь существенная. Петля, на которой висит вся история, будто распахнутая дверь. В некотором смысле, с этого-то и начинается сама история. Так давайте уж покончим с этим.

В недвижном вечернем воздухе висели разрозненные клочья дыма. Было тихо, как будто вся труппа к чему-то прислушивалась. Как будто все вместе затаили дыхание. Небрежный ветерок заставил встрепенуться листву на деревьях и понес клок дыма мне навстречу, точно облачко, летящее над самой землей. Я вышел из леса и прошел сквозь дым, направляясь к лагерю.

Выйдя из дымного облака, я потер слезящиеся глаза. Я осмотрелся и увидел Трипову палатку: она лежала, наполовину завалившись, и тлела в его костерке. Специально обработанный грубый холст горел медленно и неровно, и едкий сизый дым стелился над землей в тихом вечернем воздухе.

Я увидел труп Терена, лежащий возле его фургона, и сломанный меч у него в руке. Обычно он носил зеленое с серым, сейчас все это было влажным и красным от крови. Одна нога у него была неестественно вывернута, и из-под кожи торчала сломанная кость, белая-белая.

Я так и застыл, не в силах отвести глаз от Терена. Серая рубаха, красная кровь, белая кость. Я пялился на него, как будто то был чертеж из книжки, который я силился прочитать. Все тело у меня онемело. Мысли как будто вязли в сиропе.