Имеющий уши, да услышит

То, что около этого одинокого дома на отшибе не было никаких следов в снегу, поразило его поначалу несказанно. Он повернулся спиной к дому и посмотрел со склона – долина реки, виноградники… Бледное утреннее солнце сквозь снеговые тучи над перевалом. Место было очень красивым, живописным. И уединенным.

Все венгры, приехавшие из деревни вместе с ним, так и сидели в своих бричках, никто не вышел. Они с ужасом пялились на дом и шептались, указывая на нетронутый девственно-белый снег и высаженное окно.

Евграф Комаровский понял – они ждут, когда он, проезжий иностранец, первый войдет в дом, где неизвестно что случилось ненастной ночью.

– Кто живет здесь? – спросил он еврея Соломона, вроде как настроенного более решительно, чем остальные.

– Симон Мандль и его семья.

– Он из вашей общины?

– Нет. Он приехал сюда из Вены при Марии-Терезии, при ней были большие гонения на нас. Мандль не хотел проблем, он крестился, принял вашу христианскую веру, чтобы его только оставили в покое. Он был ювелир.

– Мандль! – Комаровский громко крикнул, вызывая хозяина дома. Нет ответа. Он открыл калитку и кивнул корчмарю – за мной!

– Он купил виноградник. – Корчмарь шел позади него, словно прячась. – Для венской синагоги Мандль стал изгоем, он мне говорил, что устал от ненависти и междоусобиц, поэтому купил виноградник в долине. Хотел вести жизнь философа на природе, но так и не смог.

– Почему? – Комаровский внимательно оглядывал дом, дверь. Ударил в нее кулаком – заперто.

– Такова натура человеческая. В Вене он был ювелиром, а здесь стал ростовщиком. Давал ссуды под большие проценты. Я у него тоже брал в долг. И многие из местных. Не стучите в дверь, мой храбрый молодой господин, они нам уже не откроют… И к нему не через дверь Он вошел, нет… Что такое для Него дверь и все запоры земные?

Евграф Комаровский ударил в дверь плечом – крепкая, дубовая, закрытая изнутри, видимо, на засов, она не поддалась поначалу. Тогда он ударил ногой в ботфорте. И дверь слетела с петель.

Венгры в бричках громко и испуганно начали восклицать, словно ждали, что из тьмы дверного проема на безрассудного иностранца кто-то выскочит и набросится.

Евграф Комаровский шагнул через порог.

В нос ударил тошнотворный запах крови.

В сенях на деревянном полу лежала старуха в ночной сорочке. Ее худая дряблая рука все еще сжимала медный подсвечник с сальной свечой. Тело находилось возле узкой деревянной лестницы, что вела из сеней прямо на чердак.

И еще было что-то не так с телом старухи – Комаровский в первый миг это даже не осознал… Но потом…

Тело было обезглавлено.

Голова старухи лежала в растекшейся луже крови у самой стены. Она откатилась туда и смотрела на вошедших открытыми глазами.

Темный, мертвый взгляд…

Корчмарь Соломон глухо вскрикнул за спиной Комаровского и закрыл полное бледное лицо руками.

Отрубленная голова старухи в сенях словно стерегла еще бо́льшие ужасы, что ждали их в глубине дома.

– Ничего здесь не трогай, Соломон, ни к чему не прикасайся, – приказал Евграф Комаровский еврею-корчмарю и прошел в горницу.

Здесь тоже пахло кровью, как на бойне.

Она была везде – на деревянном, натертом воском полу. На стенах, обклеенных дешевыми венскими обоями. Даже на низком потолке – алые брызги крови.

В горнице еще один труп: полная женщина с темными волосами, заплетенными на ночь в косы, тоже в ночной рубашке. Ей была нанесена ужасная рубленая рана, рассекшая спину. На полу и здесь валялась восковая свеча. И еще бронзовый витой подсвечник ханукия на девять свечей. До светлого праздника Хануки было еще далеко, но в доме Мандля, принявшего христианскую веру, к нему уже готовились тайно и благоговейно. Победа света над тьмой… И смерть…

Комаровский оглядел горницу – вся она была заставлена тяжелой дубовой добротной мебелью. Но сейчас в ней царил разгром – створки шкафа и комода распахнуты, посуда и белье на полу среди кровавых луж. Дубовое кресло и стол опрокинуты.

Однако окно здесь было целым, не выбитым.

И Комаровский, стараясь не наступить в кровавые лужи, направился в следующую комнату – девичью светелку.

Та, что в ней обитала, лежала на полу возле разобранной на ночь кровати.

– Фамарь, – выдохнул за спиной Комаровского Соломон. – Дочка Симона, ей семнадцать лет… Он пришел за ней, неужели вы сами не видите, именно она и была Ему нужна… Она девственница.

Нет, уже нет – потому что сразу было видно, что несчастная подверглась самому грубому и жестокому насилию. Ее длинные черные косы туго обмотали вокруг ножки кровати, подол ночной сорочки разорвали до самой груди. Ноги девушки были широко раскинуты. Ее горло было перерезано, рана зияла. На белой груди алели раны.

– Он искусал ее, терзал ее грудь, перегрыз горло! – дрожащим шепотом возвестил корчмарь Соломон.

Евграф Комаровский ощутил, как его бросило сначала в жар, потом в холод, но он пересилил себя и приблизился к телу убитой.

– Это не укусы, а ножевые раны, – возразил он корчмарю. – Я такое видел в Париже во время революции, когда творили насилие над женщинами. И на горле рана от клинка, а не от зубов.

– У Него у самого клыки, как клинки!