Иллюзионист

— Он у тебя. Разве ты не знаешь, что он у тебя? Может быть, действительно не знаешь? — Он остановился и улыбнулся, но улыбка лишь подчеркнула усталость на его лице. — Но теперь уж поздно. Если ты не все еще понимаешь, то никогда уже не поймешь. Может быть, так даже лучше.

Через десять лет эти слова не утратили своей остроты.

Кефа смотрел на сырые камни, блестящие в свете лампы.

Стоило признаться в существовании сомнений — и избавиться от них было невозможно. В этом унылом месте они, словно крысы, выбегали из каждого угла.

Царствие началось после Воскресения Иешуа. Но в каком смысле, поскольку его по-прежнему ждали? Пока все только начиналось, но скоро Царствие прольется на них, как солнечный свет. Но как скоро, как долго, почему солнце все не всходит? Царствие предназначалось для изгоев, для доведенных до отчаяния и презирающих самих себя, для тех, кому жизнь была дана, поскольку они полагали, что не заслуживают ее; его земными делами руководил Иаков, в сердце которого жил принцип справедливой пустыни. Царствие отменяло Закон; а они продолжали соблюдать его ежедневно и ежечасно, в малейших деталях.

А что новая трактовка, объявленное ими «искупление», прощение, которое дает право попасть в Царствие? Это было важно для проповедования. Без нее трудно было бы привлекать новых членов, так как первое, о чем люди спрашивали, — это о значении позорной смерти Иешуа. Без новой трактовки смысла в ней не было, так как Царствие не пришло. Трактовка работала: они пожинали первые плоды. Новообращенные после обряда крещения действительно преображались и очищались от грехов.

Однако Иешуа никогда ничего не говорил об этом.

То, что он говорил, и скрытый смысл его изречений вели в противоположном направлении. Он учил их молиться: «Прости нам, как мы прощаем других». Ни слова об искуплении или жертве: прощение зависело исключительно от готовности человека простить самому. Разве это не справедливо? Как ты поступаешь, так будут поступать и с тобой. Разве это не естественно? Что посеешь, то и пожнешь. Разве это противоречит остальному, что он говорил? Бог — Отче ваш, Он желает прощать.

А отец, который потребовал кровавой платы за ошибки, отец, который не мог без этого простить, — разве это…

Кефа беспокойно заворочался в своих оковах. С какой бы стороны он ни рассматривал эту мысль, каждый раз она представлялась ему во всем своем ужасе. Прощение через мучительную смерть, искупление кровью от отцовского возмездия… В этом не было откровения Духа, не было священного таинства, которому нужно молиться, чтобы постичь милосердие. Эта мысль родилась в голове законника Иакова Благочестивого, и это была самая чудовищная, отвратительная и богохульная идея из всех идей, которые Кефа знал.

И он проповедовал ее, потому что иначе следовало признать, что смерть Иешуа была бессмысленной. Что ее можно было предотвратить. Что совершена страшная ошибка.

Чья ошибка?

О Господи, не моя.

«Ты сказал то, о чем никогда нельзя говорить, и за это придется уплатить высокую цену».

Но не такую же?

«Никто из вас не знает, когда следует говорить, а когда молчать».

Разве имеет значение то, что он рассказал другим? Все равно вскоре это было бы на устах у всех.

«О некоторых вещах нельзя говорить».

В конце концов он это понял: как раз вовремя, чтобы спастись.

«Я не знаю его. Я не встречался с ним раньше».

Он спасся, но тем самым утратил себя, и все его поступки с тех пор были шагами впотьмах.

— Послезавтра.

— Что? — Кефа в удивлении поднял голову. Над ним стоял молодой сирийский охранник.

— Послезавтра тебя под конвоем переводят в Кесарию. Я слышал об этом в караульном помещении.

— А-а… — сказал Кефа.

Царь был в Кесарии. Это означало конец.

— Спасибо, — сказал он.

Солдат стоял в нерешительности.

— Может быть, ты чего-нибудь хочешь? — сказал он. — Ведро, например?

— Нет, спасибо, — сказал Кефа. Вонь от ведра в тесном помещении была невыносимой, и он пользовался им как можно реже. — Но я бы выпил воды.

Солдат принес кружку и дал ее Кефе. Пока Кефа пил, неловко звякая цепями, солдат прошептал: «Царь при смерти».

Кефа посмотрел на него, пораженный. Глаза солдата ничего не выражали. Он подождал, пока Кефа допьет, потом вернулся к столу и взял кости.

Сердце Кефы учащенно билось. Напрасно он пытался его успокоить.

Наверняка царь не при смерти. Такие слухи ходили и раньше. И даже если он при смерти, это ничего не меняло. У Кефы достаточно недругов, чтобы он оставался в тюрьме. Иаков Бар-Забдай был убит: их всех убьют. «Когда я уйду, вы будете как овцы среди волков».

Понятно, что овцы среди волков не смогут продержаться долго.

Кефу приводило в смятение, что его тело будет слепо бороться за жизнь, тогда как его душа готова к смерти. Но он решил, что приятие мысли о смерти было также проявлением трусости. Это было естественно.

Он по-прежнему привратник. Он дал слово и не мог взять его обратно. Он, полный пороков, такой слабый, обуреваемый сомнениями, будет стоять в воротах…

У него перехватило дыхание, когда его пронзило холодом, как из могилы.

Привратник стоит в воротах .