Икс

– А вы до войны тоже по агрономии? – спросил он для поддержания разговора. Ему все меньше нравилось тут. Полдень был душный, давящий, с тугими синими тучами, заходившими с восточной стороны. Налетели ветры злые, да с восточной стороны. Жара пригнетала к земле, и душно, страшно пахло розами. Главное же – очень неприятен казался агроном Иващенко, а не расспросить его о событиях под Белой Церковью было никак невозможно. Он долго отказывался от встречи, ссылаясь на занятость, на давно оставленную армию, на цветоводство, отнимавшее все время, – и лишь когда подключили Буденного, согласился на короткий разговор для государственного дела. Теперь, когда обвинение в плагиате пало, Шелестов был человек государственный и нес это бремя с достоинством. В нем не играла уже молодая гордость, и сам он ничем не напоминал молодого журналиста, автора первого тома «Порогов». Роман подрастил и даже состарил его. В лице его появилось нечто жертвенное, словно он не просто записывал, расспрашивал, а ежеминутно служил. Писать стало тяжелей, но и слаще. Он много чего теперь поправил бы в первых томах, но это уж потом, когда выйдет вымечтанное издание в одном томе – он так и видел его, строгое, без картинок.

Теперь ему хотелось любой ценой разговорить бывшего начдива, выманив у него подробности Белоцерковского сражения, – никто лучше Иващенко не обсказал бы, как оно случилось на самом деле, до того, как в главные герои выдвинулся Мальцев. Теперь он был замнаркома и личный друг товарища Ворошилова, а в незабываемом девятнадцатом и в прочно забытом, малоудачном двадцать первом про него мало кто слыхивал. С Мальцевым и говорить казалось бессмысленно – мы рубали да мы рубали, а кого и где – вспомнить затруднительно. Чувствовалось, что он по большей части рубал картошку с маслом, и сам был как картошка: круглый нос, бугристый череп, всегда в мундире. Иное дело Иващенко, но Иващенко теперь любил розы.

– До войны-то? – переспросил он. – Гм. Нет, пожалуй что, до войны и не думал. А что?

– Так просто. Ведь не могли же вы… с размаху, с нуля так вот…

– Ну, что я мог, чего не мог, это я сам про себя понимаю, – уклончиво сказал Иващенко и опять зыркнул сбоку, без большой, правду сказать, доброжелательности. – Меняются люди. Иной так переменится, что не узнаешь его, собаку. А приглядишься – не-ет, то самое.

Шелестов насторожился, но тут они пошли смотреть садовые колокольцы. Тут, казалось, и хозяина оставила настороженность – простые, полевые, хоть и усовершенствованные цветы нравились ему больше, чем розы.

– Да-да, – рассеянно приговаривал Иващенко, похлопывая себя прутиком по голенищу. – А вы, значит, так сказать, по литературной теперь части?

– По литературной, – признал Шелестов. – Газету оставил, всего себя посвятил, так скажем, в книжную работу. Ответственное дело очень. – Он помолчал, не желая раскрывать секреты мастерства.

– И что, как есть правду описываете? – спросил Иващенко с нехорошим опять же прищуром. Тут Шелестов разозлился. С чего это он так на него смотрит, или не читал первый том «Порогов»? Первый том «Порогов» читали все. Сам должен понимать, правда или нет.

– Правда, дорогой товарищ, – сказал Шелестов с искусственной, подчеркнутой задушевностью, – она ведь как земля, так? Из которой, собственно, и растут розы. Вот перед нами мы имеем землю, почву, разнообразный перегной. Навоз имеем – я ведь вижу писательским глазком, что тут у вас не без навозу. Торф, опилочки. А на всем на этом вырастает прекрасный, можно сказать, цветок, Пурпурное Сердце или Роза Люксембург. Вот так и мы, писатели. Мы те же агрономы. – Славно вышло, подумалось ему, теперь уж он не только на бумаге, а и в устной беседе выдавал подчас мысли о-ого-го, внезапные для самого себя, словно диктовал кто. – Мы берем, значит, грубую, земляную правду, еще и с говном, и выращиваем из нее жаром наших сердец прекрасную розу. Вот эта ваша роза – разве она пахнет правдой? – Он указал носком сапога на Пурпурное Сердце. – Она пахнет жизнью, всей радостью, но и немного, конечно, говном. И это, может, в ней ценнейшее. Вот так бы я вам ответил бы.

– Вот как? – спросил Иващенко. Он совсем не разозлился на упоминание навоза. – Это вы любопытно. У меня как раз под Белой Церковью интересный разговор вышел. Тоже… про цветы. Я, может, тогда и подумал: будет мир – непременно стану выращивать розы.

– А с кем разговор? – живо заинтересовался Шелестов. Он еще по газете помнил, что, когда собеседник начинает раскрываться – иногда по самому случайному поводу, – тут и прыгай на него.

– Да так, – неопределенно сказал Иващенко. – Пойдемте, пообедаем. Вы насчет окрошки как?

– Окрошка – отлично! – с деланой бодростью воскликнул Шелестов. – Окрошечка! Кроши, как говорится, гада!