Об этом она доводила и до сведения Жюля. Тот спокойно слушает, хихикает и икает. Время от времени, не торопясь, он посылает какое-нибудь подходящее слово: "стерва", "верблюд"... Эрнестина разозлится и, ковыляя хромой ногой, направится к мужу с человеколюбивым намерением треснуть его крышкой от котла по голове. Жюль подпускает ее довольно близко и потом, удовлетворительно нацелившись, бьет ступней в живот. Эрнестина отлетает прочь, стоящие позади нее предметы опрокидываются по сторонам, а она сама с диким ревом падает на них. Если на руках у нее маленький Жюль, он откатывается в сторону, и в то время, как Эрнестина воет и ругается, а победоносный
Жюль хохочет, маленький недоносок, полуголый, мокрый, окровавленный, разрывается от плача и визга. Его не подбирают, не успокаивают, и он вижжит лежа на камнях, долго - до тех пор, пока в глотке его все побагровеет и распухнет. Тогда голос его становится басистым и темным, и кажется, что это могильщик Жако говорит о могилах.
В воскресенье и в праздники было иначе. Жюль брился, надевал другую одежду. Варили суп из свежего мяса, а не из солонины. Больше пили и раньше начинались драки. В поле не выезжали, но дома работали.
Вывозит Жюль из конюшни навоз, а мимо идет Жако. На могильщике черный сюртук, шляпа-котел, глаженое белье, и виден из под бороды голубой галстух. В руках коротенький и толстый молитвенник.
- Второй раз прозвонили. Отчего к обедне не идешь?
- К обедне?
Жюль, напрягаясь, подсовывает вилы под толстый слой сильно утоптанного навоза.
- Зачем я пойду к обедне?
- Все же Пасха сегодня, богу помолиться.
Вилы с навозом подняты в воздух и затем опрокинуты в тачку.
- А твой бог отвезет мне навоз в поле?
- Отвезет, как же!
- То-то же! Он не беспокоится...
Жако задирает кверху голову, мотает ею, и под бородой распластывает галстух, к которому не привык и который стесняет.
- Богу зачем беспокоиться? Он у нас с ренты живет, ему хлопотать незачем.
- Он за меня работать не станет, - с мрачной серьезностью говорит Жюль, - ну и больше ничего.
- Он бы хоть работника своего тебе в помощь послал, - подмигивает Жако. - Святого какого-нибудь.
- Он себе свое дело знает, а я свое. Вот и все.
- Святого он бы, пожалуй, и не пожалел, да всех их за водкой услал.
- Вот и весь разговор, - по прежнему мрачно ворчит Жюль.
- Праздник, ему тоже пососать хочется.
- Он свое знает, а я свое знаю. Только и всего.
Жако корешком молитвенника скребет себя по шее, под бородой: мешает галстух!
- Старенький ведь бог. Кашляет... Может, и натереться спиртом хочет. Святую Магдалину позовет: на, скажет, Магдалина, натри мне поясницу спиртом.
- Докторшу бы позвал, - советует Жюль. - Она ему сейчас трубку свою всунет.
- Ах вы свиньи! И не страшно вам говорить такое? - кричит Эрнестина, показываясь на пороге. - Оттого вам и счастья нет, что вы такие пакости говорите.
- Да бог не услышит, - успокаивает Жако Эрнестину. - Говорят тебе, он старенький. Глухой, как кобыла тетки Мариолоты.
Тачка уже наполнена. По доскам, как по рельсам, Жюль вывозит ее на улицу и сваливает к огромной куче старого спресованного навоза. От свежего кверху поднимается белый пар. Жюль задумчиво смотрит на него и медленно произносит:
- Ничего... перепрел здорово.
- Кто это, бог? - спрашивает Жако.
- А?.. Да нет, я про навоз.
- Ну, я думал, бог перепрел.
Жюль устал разговаривать. И надоело ему. Запутанное что то, сложное, а зачем?.. Ничего, хороший
человек Жако, подходящий. Но всегда разговаривает. Идешь в церковь, иди! Иди, когда идешь. А то останавливается, - и разговор.
- Бог что? - говорит Жако: - никакого от него толку. Звонишь ему в колокола, свечки палишь. Кюрэ морды бреют и без баб обходятся, - а какой толк?
- Толку никакого нет, - хмуро и из одной только вежливости, поддерживает беседу Жюль.
- Нигде нет толку... Во времена империи все это не так было. Хлеб, так он тебе был хлеб! Дрова - были дрова!.. А так, чтобы разное там, и все этого не было...
И минуту помолчав, он начинает опять.
- Тоже и дети: теперь дочка - шлюхой делается. Теперь все чорт знает как идет.
Жюль молчит: не желает он утруждать свой дух! Но Жако не унимается.
- При Генрихе IV у каждого крестьянина в супе курица была. Да... А теперь - вот! Теперь машины пошли. Что такое, почему? - Неизвестно. А погоды портят: в конце апреля морозы. Четвертую весну в садах цвет замерзает, и погибли все фрукты, яблоки, сливы.
- Сливная водка дороже виноградной, - вставляет Эрнестина: - этого, кажется, никогда не было.
- Фабрики, заводы; фабрики, заводы! Трубы до неба, дым, копоть, облака от этого, тучи. Весь климат перепортили... Когда я мальчиком был, помню, всегда тепло было, а теперь - Сибирь сделали.
Тает в ясном весеннем воздухе благовест. В теплой лазури быстро несутся веселенькие облачка, а по улице спешат девушки в светлом и пестром, с зонтиками и молитвенниками. И бабы идут, одетые в черное, и крестьяне в сюртуках или в новых нанковых блузах.
На некоторых цилиндры, довольно дикой формы, впрочем, а у иных, помоложе, лакированные ботинки.