Их было семеро (Солдаты удачи - 1)

Он раскрыл паспорт, некоторое время удивленно рассматривал сквозную дыру в ржаво-красном обводе, потом вдруг побледнел так, что лицо его из смуглого превратилось в серое.

-- Доказательство? -- спросил я. Он закивал:

-- Да... да!.. Боже милостивый! Конечно, да!..

-- У тебя был еще вопрос, -- напомнил я.

-- Был... Извините... Скажите, Серж, я могу рассчитывать, что обо всем этом -- обо всем, что здесь произошло, -- не станет известно в Москве?

Я пожал плечами:

-- Это будет зависеть от того, насколько откровенным ты был с нами. И если выяснится, что не очень...

-- Я буду с вами откровенным. Совершенно откровенным. Вы спасли мне жизнь. Поверьте, я умею быть благодарным. Я дам вам информацию, за которую вам заплатят очень большие деньги.

-- Кто?

-- Назаров. Если вы сумеете встретиться с ним наедине.

Резидент подошел к простенку между окнами, вынул из плетеного кашпо горшок с какими-то незнакомыми мне крупными розовыми цветами, приподнял цветы за стебли и извлек из-под земляного кома завернутую в полиэтилен коробочку с аудиокассетой.

-- Возьмите. Прослушайте до самого конца. Запись не очень чистая, но все поймете.

-- Вы не очень похожи на человека, который легко отказывается от больших денег, -- заметил я, разглядывая кассету и пряча ее в карман.

Резидент взглянул на меня глазами быка, которого тащат на бойню.

-- А на человека, который сам сует голову в петлю, я похож? -- негромко спросил он.

-- Нам пора, -- напомнил Трубач. -- Очухаются эти, начнут шуметь.

-- Сейчас идем. Вот что, Леон. Завтра же уезжайте в Никосию. И носа сюда не показывайте. А еще лучше -- ложитесь в больницу. На какую-нибудь операцию. Вам аппендицит вырезали?

-- Вырезали.

-- Ну, пусть еще раз вырежут. Или что-нибудь другое. Вам нужно начисто выйти из игры. На неделю примерно. Это для вас будет самое лучшее. И кончайте с привычкой хранить оперативные данные на бумажках.

-- Я просто не успел ее сжечь.

-- Это "просто" могло вам дорого обойтись. Не провожайте нас, мы сами найдем дорогу.

-- Ну что, вроде неплохо вышло, -- заметил Трубач, когда мы спускались по лестнице. -- Даже лучше, чем ожидали.

Я согласился:

-- Намного лучше.

Мы пересекли дворик и обомлели: фургончика не было.

II

"...Меня слышит... Всем, кто меня слышит... Пастух, Боцман, Док... всем, кто слышит... Я Муха, выйти на прием не могу... Фургон идет вверх к трассе Ларнака -- Лимасол, Артист и Боцман в фургоне... Всем, кто слышит. Я Муха... на связи... Держусь за запаску, сильно трясет, выйти на прием не могу, руки заняты... Подъезжаем к трассе... Всем, кто меня слышит... Угонщик один... Вышли на трассу, свернули налево, к Лимасолу... скорость около сорока... Я Муха. Всем, кто меня слышит..."

Едва прошли первые секунды обалдения после того, как я догадался включить рацию, мы с Трубачом, не сговариваясь, рванули вниз, к набережной, в надежде перехватить какую-нибудь машину. Но не пробежали и ста метров, как в глаза нам резанул свет фар и рядом осел на тормозах белый "кадиллак" хозяина "Трех олив". Док высунулся:

-- Быстро!

И дал по газам, не дожидаясь, когда мы захлопнем дверцы. Из его рации, как и из моей, бубнил голос Мухи:

"Идем под восемьдесят... проехали шестнадцатый километр... Всем, кто меня слышит... Я Муха, угонщик один, идем в сторону Лимасола..."

Расстояние между нами увеличивалось, голос Мухи становился заметно тише. Посадка у "кадиллака" была такая, что на каждой ямке он царапался о дорогу всем днищем. А когда вывернули наконец на трассу и Док утопил педаль газа в пол, лимузин набрал шестьдесят километров в час, и на этой цифре стрелка застыла, как припаянная.

-- Да жми же ты! -- заорал Трубач.

-- Все! Не идет больше! Здесь телефон, нужно звонить в полицию, пусть перехватят!

-- Нельзя! -- возразил я. -- Там Боцман и Артист, связанные, в масках. Засветимся.

"Всем, кто слышит... Я Муха... прошли двадцать второй километр... Тормозит! Сворачивает налево!.. Свора... Е!.."

Я схватил рацию.

-- Муха! Я Пастух!.. Слышишь меня? Муха, что случилось? Я Пастух. Прием!.. Муха, ответь. Я Пастух. Прием!

В динамике некоторое время было тихо, потом раздался голос Мухи:

-- Слышу тебя, Пастух. Прием.

-- Что стряслось?

-- Запаска отвалилась, мать ее... И я с ней.

-- Где ты сейчас?

-- В кювете!.. Черт! Всю жопу ободрал. И ногу зашиб.

-- Где фургон?

-- Вниз идет, к морю. Там деревня какая-то, огни... Здесь указатель, сейчас подползу, гляну... Зараза, запаской по ноге садануло... Сейчас, Пастух... Есть, вижу. Кити. Деревня или поселок. Кити. Как понял?

-- Понял тебя. Кити. На трассу сможешь выползти?

-- Смогу.

-- Вылезай и жди. Оставайся на связи...

Я переключил рацию на прием и неожиданно услышал в динамике мужской голос -- сквозь сор помех и посторонних звуков:

-- Я Первый, вызываю "Эр-тридцать пять". Первый вызывает[1] "Эр-тридцать пять". Прием!..

Это был не Муха. И не Артист. И не Боцман -- у Боцмана вообще рации не было. Что за дьявольщина?

-- Я Первый, вызываю "Эр-тридцать пять", -- снова прозвучало в динамике. -- "Эр-тридцать пять", как слышите? Прием!..

-- Угонщик! -- догадался Трубач. -- По своей рации говорит!