Их было семеро (Солдаты удачи - 1)

Вместе с врачами, санитарами и полицейскими Голубков разбирал завалы обрушившихся палаток, приводил в чувство перепуганных женщин, успокаивал детей, таскал носилки с ранеными, расцарапанными и пришибленными камнепадом, отдавал приказы и матерился, когда его понимали не сразу. Уверенность его в том, что нужно делать в первую очередь, невольно подчинила ему растерянных врачей и полицейских, они кидались по одному его знаку туда, куда он показывал, не понимая значения произносимых им слов, но понимая, что этот человек знает, что нужно делать. И он действительно знал. Это была работа, которую он исполнял не раз и не два в гораздо более страшных условиях. И он работал, усилием воли подавляя бушевавшие в душе чувства. Это были не чувства. А чувство. Только одно. И оно называлось: ярость.

Лишь часа через полтора, когда удалось справиться с паникой и восстановить хоть какое-то подобие спокойствия и порядка, Голубков заметил, что и у него самого куртка разодрана и кровоточит задетое каким-то каменным осколком плечо.

Один из врачей, с которым он на пару таскал носилки, усадил его на высокий круглый табурет бара, с которого взрывной волной снесло крышу, продезинфицировал и перевязал рану. Пока врач занимался своим нехитрым делом, Голубкова окружило с десяток греков -- санитаров и полицейских, они уважительно пожимали ему руку, дружески похлопывали по спине. Откуда-то возник фоторепортер и засверкал вспышкой. Голубков попробовал закрыться от объектива, но греки дружно и возмущенно запротестовали, образовали вокруг него плотную группу и придали выражение мужественности своим потным и грязным эллинским лицам. Пришлось подчиниться. Репортер сделал несколько групповых снимков и исчез, чтобы в редакции успели дать их в утренний номер. Хоть фамилию в спешке не спросил -- Голубкова это немного успокоило. Тем временем бармен выудил из стеклянного боя несколько уцелевших бутылок и стаканов, налил всем доверху и один из стаканов почтительно поднес Голубкову. Объяснил, прижимая руку к волосатой груди:

-- Платить нет! Русски дрюжба! "Зивания" -- вери гуд!

И был крайне удивлен, когда этот сухощавый русский турист с седыми, коротко подстриженными волосами сначала поднес стакан к губам, а потом вдруг отставил его на стойку бара и сказал:

-- Нет. Лучше просто водки. А то как бы еще чего не рвануло!..

Голубков разрешил отвезти себя на полицейской машине в отель, смыл под душем с лица и рук остатки своей и чужой крови и переоделся в свой серый, слишком приличный для кипрско-русского курорта костюм. С полчаса посидел перед телевизором, глядя на экран и одновременно обдумывая сложившуюся ситуацию. По греческой программе шел оперативный репортаж с места события: пожарники пытались залить неукротимый огонь водой и пеной, санитарные машины увозили пострадавших, возбужденно рассказывали о своих впечатлениях очевидцы, несколько раз в комментарии репортера мелькнули фамилии Петров и Грибанов -- под ними жили на Кипре Розовский и Назаров.

Разрушенные кафе и бары на набережной.

Две финиковые пальмы, сломанные взрывной волной.

Снова бушующее пламя пожара, огромным факелом пылающий дуб, кипящая вода в овальном бассейне...

Голубков выключил телевизор. Ярость, охватившая его на набережной, трансформировалась в холодную сосредоточенность. Он чувствовал себя так, словно бы вступил на минное поле, и нельзя было сделать ни одного неверного шага.

День выдался не из легких, Голубков с большим удовольствием улегся бы сейчас в постель, но нужно было идти и звонить в Москву. Из уличного автомата. Правило есть правило. Он должен доложить о взрыве виллы Назарова. Касалось его это дело или не касалось, но он был свидетелем взрыва, и было бы странно, если бы в Москве не получили его рапорт. Это было бы не просто странно, а в высшей степени подозрительно, и Голубков не видел причин, по которым ему стоило навлекать на себя это подозрение. А вот что будет в его рапорте -- это он уже хорошо представлял.

Он машинально защелкнул на запястье браслет своих испытанных "командирских", взглянул на циферблат и чертыхнулся: стекло было разбито, часы стояли. Стрелки показывали двадцать три сорок.

Стоп.

Значит, взрыв произошел в двадцать три сорок минус те несколько секунд, за которые долетел до набережной осколок камня, разбивший его часы. А по расчетам Голубкова к этой минуте эти неведомые Курков и Веригин могли успеть только заложить заряды и поставить взрыватели на боевой взвод. Успели раньше? И намного? Исключено. В своей прикидке Голубков и так исходил из минимума. Перед форсированием стены пять минут осмотреться надо? Надо. Две минуты, чтобы перелезть, надо? Надо. Еще пять минут, если не больше, освоиться в саду виллы надо? Надо. И всего двадцать минут на поиск места и укладку зарядов. Двадцать три сорок. Все правильно.

Выводы? Их было два. И от обоих хотелось заскрежетать зубами.