Июнь

Немцы подымутся в атаку, когда кончится артподготовка. Перестанут стрелять пушки, тогда не зевай, поглядывай из-за бруствера, не видна ли серо-зеленая цепь. А сейчас не высовывайся, слушай, не загудят ли немецкие танки… Эх, наши бы загудели! Ничего, подойдут и они, будет подмога от комендатуры, отряда, от стрелковых дивизий. Продержаться бы только до них, любой ценой. Да не ошалеть бы от грохота жары и жажды. Встретить вражеских автоматчиков как положено. На берегу Буга он, Буров, и Карпухин угостили налетчиков, на заставе тем более приголубят.

Глыба суглинка шмякнулась о бруствер, комки скатились в ячейку, пыля в глаза. Буров зажмурился. И сразу будто отошел куда-то знойный, слепящий солнцем и огнем день, и наступила ночь, и разрывы вроде бы приглушились.

Да нет, разрывы все те же — мощные, как бы наслаивающиеся. Окоп качает, со стенок осыпается земля, взрывные волны перекатываются поверху, опаляют лицо. А ведь войне нету и суток. Точно: всего полсуток войне. Всего? О, как это много — полсуток! Получить бы хоть какой-никакой передых. Нет, не будет передыха: немцы хотят овладеть заставой, мы хотим удержать ее. Все ясно.

Гул терял мощь и слитность, в нем стали различаться отдельные разрывы, их все меньше, меньше… Пять разрывов… три… один… И на барабанные перепонки надавил иной гул — танковых двигателей. Буров проворно положил автомат на бруствер, выглянул. Еще не осела пыль, еще стлались дымные клочья, а из рощи неуклюже выползали танки: башни облеплены автоматчиками, и сзади к машинам, еле поспевая за ними, жались группы солдат. Значит, атаковать будут с танками. Четыре машины.

Две из них, крайние, направились на фланги, обтекая заставу, а две двинули прямиком в центр. Бронированные громады, переваливаясь на неровностях, взбивая пыльные хвосты, плюща кусты и трупы, надвигались на траншею. Расплющить могут и живого. Вполне.

Буров связал шпагатом три гранаты вместе, вставил запалы. Связка оттягивала руки, но класть ее не хотелось: груз в ладонях придавал Бурову уверенность. Ему вдруг подумалось, что танки подорвет он, ну не оба, а хотя бы один. Только спокойно! Подпустить их и бросить связку под гусеницы наверняка! Спина напряглась, напружинились ноги, приобретая устойчивость и крепость, будто врастая в дно ячейки.

Из траншеи — винтовочные выстрелы, очереди ручного пулемета и автоматов. Десантники спрыгивают с танков, пристраиваются к тем, кто жмется к выхлопным трубам. Надо бить по пехоте, отсекать ее от машин! Буров прицелился, надавил на спусковой крючок. А «максима» не слышно. Что с ним?

Часть немецких автоматчиков залегла, часть бежала за машинами, но те и другие стреляли. Повели огонь и танковые пушки, окоп Бурова тряхануло.

Левый танк надвигался прямо на Бурова, проваливаясь в ямы, задирая днище, поблескивая отполированными траками. Временами из жерла пушки выплескивался белый огонь, коротко и резко стегал выстрел и землю рвало на куски. Но в окопчике не укроешься, надо стрелять и следить, когда можно метнуть связку. Она громоздилась у бруствера, и Бурову почудилось: связка, как живое существо, и никого кроме нее, с ним нет. Он и связка гранат. Вдвоем против ревущего, скрежещущего, изрыгающего огонь чудища. Или они танк, или он их…

Расстояние до бронированной громадины стремительно сокращалось, словно она заглатывала эти метры рябой от воронок поляны. Танк был черный, как воронки. Пушечный ствол покачивался, выискивал Бурова. Ищешь? Вот он я. Что ж, потягаемся.

Обеими руками Буров занес связку вбок и назад и кинул под танк. Гранаты взорвались с такой силой, которой он не ожидал. Будто сама мать-земля вздыбилась и разверзлась, дохнула пламенем и смертью, подбросила и уронила танк. Он прополз несколько метров и остановился, объятый огнем и чадным дымом, раскатав сорванную гусеницу и опустив пушечный ствол. Словно склонил повинную голову.

«Его поджег я», — подумал Буров, тщетно пытаясь заменить магазин в автомате. Надо было стрелять по шарахнувшимся от танка автоматчикам, однако силенок не осталось, каждая жилка молила: нет мочи, дай отдохнуть. Он не мог дать им отдыха, но и не мог заставить повиноваться себе. Уткнувшись подбородком в бруствер, он улавливал объявившиеся вновь звуки: пушечная пальба на западном участке и на фланговых; здесь, у них, — пулеметы, автоматы и винтовки.

Второй танк пятился, автоматчики, отступая, отстреливались. А этот не попятится, стоит намертво, багровые языки лижут его башню. Не звали, сам заявился. Ну и копти!

А «максим» молчит. Без него будет худо всей заставе.

И Буров отвалился от бруствера, шагнул. А шагнувши, сумел и побежать.

* * *

На пулеметной площадке кренился «максим» с пробитым щитком, его обнимал Федя Лобанов, лицо залеплено сгустками крови; наводчик лежал навзничь на дне. Буров приподнял Лобанова, уложил рядом с наводчиком, пощупал пульс, приложил ухо к груди — сердце бьется. А наводчик с развороченным животом не дышит.