Иисус говорит: Peace!

Красивый очень был. Высокий, русоволосый, с голубыми глазами. Занимался волейболом, лыжами и шашками. Когда шли мы куда-нибудь вместе, в кино, баню или на рынок, его все принимали за моего отца. До самой пенсии жиром не заплывал.

Прибыв в деревню, швырнул на диван чемодан, побежал отыскал Оксанку и тут же поволок ее в баню. Мыться. Бабушка, по ее словам, не могла сопротивляться.

Витька-комбайнер, прознав об этом, вооружился вилами и стал брать баню на приступ. Наклонялся к маленькому банному окошечку и орал в него:

– Прошмандовка! Вылазь! А ты, Кирюха (так деда звали), я тя проткну! Обещаю!

Собрался народ. Ждали.

Они не торопясь мылись. И бабушке моей, то есть Оксанке, видимо, очень это мытье приглянулось, она то и дело радостно вскрикивала.

– Вылазьте, гады! – извивался под дверьми несчастный Витька. – Заколю!

И дед вылез. Голый, красный и с веником. Народ загудел сиреной.

– Ты чего бузишь? – спросил он у Витьки. – Не бузи. Не любит она тебя.

Витька бросился на деда раненым быком. Дед сломал вилы и отхлестал комбайнера березовым веником. В общем, увел невесту.

В Питер отныне будет ездить лишь в театр и на балет. Раз в год по завету.

А несчастный Витька с горя укатит в Москву, поступит в университет и сделается впоследствии академиком и лауреатом Государственной премии.

Деда заберут на три с половиной года служить пограничником. Бабушка будет его дожидаться. На деревне следят за этим строго. Но Оксанка, конечно, и без слежки дождалась бы. Хоть три года, хоть тридцать лет. Отслужив на границе, он увезет ее в крохотный городок, где они возьмут квартиру в кооперативе и полтора десятка лет будут за нее расплачиваться. Он устроится токарем на завод. Она пойдет на трикотажную фабрику.

Первая беременность закончится выкидышем. Вторая, через три года, закончится рождением моей мамы.

На десятый год совместной жизни они приобретут тот самый шкаф для рыбацких принадлежностей. Пять горизонтальных полок в одном отделении, на которых лески, крючки, поплавки, блесны, мормышки и прочие штуки разложены в идеальном порядке. Комбинезоны, сети, удочки и спиннинги – в другом. Разные модели удилищ, от бамбуковых до изготовленных из какого-то крутого пластика. Дед следил за модой.

Я заинтересовался рыбалкой в девятилетнем возрасте.

Дед был очень этим доволен. Терпеливо учил меня вязать капуцины на крючках, паять мормышки, показывал, как вести блесну и вываживать рыбину. Подсовывал книжки о местообитании, нравах и повадках рыб.

Таким образом, я с детства получил возможность на каникулах не ложиться спать допоздна, потому что дед тоже не спал допоздна (а вставал всегда рано, на сон отводил четыре-пять часов в сутки) и за меня заступался перед бабушкой.

– Мы, старая, делом заняты. Не мешай. Иди спи уже.

– Как это не мешай! – взвивалась бабушка. – Второй час ночи. Он же ребенок.

– Во-первых, – отвечал дед, – неприлично говорить о присутствующем человеке в третьем числе. Даже если он ребенок. Во-вторых, я уже сказал: иди спи.

И смотрел на бабушку выразительно. Бабушка вздыхала и шла. Спорить в принципиальных вопросах с дедом – невозможно. Я помалкивал.

Помню, мы лежали на диване, и он читал мне вслух рассказ Льва Толстого про ангела, который шил обувь. От деда пахло табаком. Я разглядывал его щеку в серебристой щетине. Завтра собиралась Троица, дед хотел ехать в родную деревню: покрасить оградки на кладбище и порыбачить. Бабушка должна была остаться в городе по какому-то своему неотложному делу, и я с ней.

– Все, – сказал дед, захлопывая книжку, – пора укладываться.

– Деда, – сказал я, – я с тобой поеду. Не хочу в городе сидеть.

– Краской на кладбище охота подышать?

– Охота – ловить.

Он покачал головой.

– Но сначала придется красить. На жаре.

– Я согласен, – кивнул я. – Покрасим. Главное, чтоб бабушка разрешила.

– Бабушку я беру на себя, – пообещал дед. – Она разрешит.

Дед никогда не давал обещаний, которые не мог выполнить.

А хуторок за многие годы захирел. Жили старики и старухи. Семь дворов сохранилось. Среди этих стариков раньше был и дедов старший брат Викентий, человек тяжелой судьбы, проведший основную часть жизни за решетками различных тюрем. Любил, пока в силе находился, воровство и разбой. А потом ссутулился, беззубый стал, да и заболел туберкулезом. Бабушка Викентия не уважала. Из города выбираться, кроме как на дачу, лишний раз не стремилась. А дед брата жалел, приезжал часто, привозил полную сумку еды и одежды. Викентий едва сводил концы с концами, существовал на пенсию инвалида, собирал в сезон грибы и ягоды и продавал их. Пил безбожно. Все пропивал. И вот – умер. Похоронили. Родных в деревне не осталось. Но дед продолжал туда ездить. Хотел дом продать, но он был такой ветхий, что никто не купил.

…Мы с ним поехали красить оградки на могилках Викентия и прабабушки.

Я надышался краской, покрасив боковину оградки, и у меня закружилась голова. Дед тогда вручил мне лимонад, бутерброды и отправил в сторонку на холмик. Отдохнуть. Я отдыхал и смотрел, как ловко мой дед машет кистью. И он еще сказал: