Иисус достоин аплодисментов

Самый равнодушный к живописи человек, сам того не замечая, только ступив в комнату и опустившись в кресло, медленно вяз в этом живом безлюдном городе старых хрущевок, и странных, живых натюрмортов, где цветы и бутылки чем-то, необъяснимым, напоминали людей. Еще немного… вот уже Сингапур приносил чай… и никуда не хотелось уходить. Хотелось просто сидеть в кресле, пить чай, и, бесконечно долго, переглядываться с этими странными домами, цветами и бутылками, всегда стоящими у окна и точно задумавшимися о чем-то. Совсем мало было цветов, которые бы гордо возвышались из вазы. Конечно, были и такие, которые просто вырывались из этой никчемной вазы и, просто таки, возмущались! Но большинство, задумчиво склонившись, смотрели в окно, совсем не желая выпрыгивать из этой кривой, и давно привычной вазы… они смотрели тоскливо, но без зависти. Точно понимая, что и там, за окном, скорее всего, все та же тоска.

Вернувшись с чаем, Сингапур расставил чашки и чайник на столе, сам сел на диван.

– Красивые картины, – негромко сказала Галя. – Особенно цветы… Только грустно, – добавила она и замолчала, отведя взгляд к картинам.

– Хочешь, подарю? – обычно спросил Сингапур.

– Нет, – даже, как-то удивленно отказалась Галя.

– Почему?

– Они слишком манят. Это… Это от лукавого.

Теперь Сингапур сделал удивленное лицо.

– Искусство от лукавого. Особенно вот… картины, – казалось, спрятавшись в кресле, негромко и все более волнуясь, говорила Галя.

– О как, – удивился Сингапур. Паневин согласно слушал.

– Богу не угодно такое искусство.

– С чего бы?

– Смотря на красивую картину, ты забываешь о Боге.

– Что же теперь вообще не писать картин?

– Не писать, – кивнула Галя.

– А разве эти цветы не создание Бога?

– Эти нет, эти – создание твое.

– А которые в поле?

– Те, да, а эти – нет, – повторила она уже испуганно, и все сильнее спрятавшись в кресле.

– Но если я создание Бога, то почему мои цветы от лукавого?

– Всё искусство от лукавого. Бог создал тебя, а лукавый наделил способностью обманывать людей. Даже иконы от лукавого. Потому что их можно продать. Всё, что можно продать – от лукавого.

– Но ведь и меня можно продать, – произнес Сингапур.

– Тело да. Душу нет. Душа принадлежит Богу. А тело – дьяволу.

– Значит и с картинами так же, – улыбнулся Сингапур. – Часть моей души в каждой картине.

– В них нет души. В них обман. Душа одна и она в тебе. А в картинах – обман, лукавство. Отражение твоей души, как в зеркале.

– А ты, правда, святая? – вдруг спросил Сингапур.

– Да – так сказал Бог, – настороженно, точно готовая сорваться и удрать, прошептала Галя.

– И Минкович, правда, оскопил себя?

– Нет… я не знаю. Не задавай таких вопросов, – она чуть подалась, готовая вскочить.

– Не буду, – успокоил ее Сингапур. – И, что же мне теперь – сжечь свои картины?

– Да, – ответила Галя.

– Вот и договорились… И иконы сжечь?

– Да. Сжечь.

– И тело – сжечь, ведь оно принадлежит дьяволу?

– В иконах отражение души – они бездушны. А в теле душа…

– Так тело – дьявола.

– Душа от Бога.

– Так тело… Сжечь? – уже привычно тяжело, спрашивал он, взглядом уперевшись в Галю.

– Тело дьявола, но его не создал дьявол, и цветы в поле – создал не ты, и не дьявол. А картины рисовал ты. Искусство – искусственно.

– И иконы? – не унимался Сингапур.

– Да. Всё, что создано не Богом – всё от дьявола, всё от лукавого.

– Чай – остынет, – Сингапур указал на чайник и сам, подавшись вперед, взял со стола чашку с чаем. – Что ж, – отхлебнув чаю, произнес он, – будем разрушать. Начнем с картин, закончим городом, и все, дружненько переселимся в пещеры и пустыни, будем ходить в звериных шкурах и питаться кузнечиками.

– Да, ты согласен? – неожиданно живо, воскликнула она, и вдруг, точно осознав, что ее обманули, в волнении закусила губу.

– Я, нет, – ответил спокойно Сингапур. – Я – не согласен, – повторил он, внимательно изучая ее изменившееся лицо; и, не отводя взгляда, спросил у Паневина. – А ты, Сма, ты согласен?