Ийон Тихий

Будь на то воля кардинала, он назначил бы на все командные посты христиан. Причем истовых, а не формальных носителей креста, отрицающих приоритет духовного над земным. Но Максимилиансен ни за что не позволит: он ведь и сам из последних. И координатору не пожалуешься: к мусульманке с этим идти – только позориться. Джеронимо Натта вдруг задумался: уж не потому ли эта женщина предпочла воинство Христа, а не Аллаха, что христианские пастыри не имеют над ней духовной власти?

Такаши столь решительно взялся за телефон, что продолжать его удерживать означало бы драться с ним. Позволить себе банальную драку, да не с нечистой силой, а всего-то с иноверцем – потерять лицо. Кардинал отступил. Нахмурившись, вышел, хлопнув дверью чуть сильнее, чем обычно.

На закате небо над Нлакисом еще красивее, чем днем. Низкое солнце, опускаясь за горизонт, заливает поверхность зеленым пожаром, облака переливаются безумными красками. Горящий диск уходит вниз, небо стремительно темнеет, и на нем выступают звезды. Белые, желтые, красные, голубые светящиеся точки, словно россыпь бисера. Захар при всем желании не мог бы отличить одну звезду от другой, но Ортленна показала ему, где находится его родное солнце.

– Солнце Проклятого мира, – сказала она и засмущалась. – Так у нас называют Землю. Называли до сих пор.

Солнце казалось отсюда бледненьким. Так себе, желтая звездочка, недостойная даже того, чтобы иметь у аборигенов, если бы таковые были здесь, собственное имя. Семнадцать световых лет превращают огромный, пышущий жаром шар, источник света и жизни, обожествляемый примитивными религиями, в заурядную желтую точку.

Солнце Рая, впрочем, выглядело еще менее презентабельно. Ортленна ткнула в него в упор, но Захар искал, близоруко сощурившись, и все не мог найти. Пришлось достать из футляра очки – уж на что он не любил надевать очки при дамах, – и только тогда он разглядел светящееся красное пятнышко.

– Проксима, – проговорил он.

– Что? – отозвалась Ортленна.

– Проксима. На одном из наших древних языков это значит «Ближайшая». Так мы называем ваше солнце.

– По крайней мере, лучше, чем мы ваше, – засмеялась Ортленна.

Вездеход стоял на гребне. Слева – колючая проволока и карьер, справа – закат, быстро превращающийся в ночь, и дорога – едва заметная гусеничная колея, что успел накатать вездеход за поездки от шшерского рудника к бывшей гъдеанской базе и обратно.

Замерцали падающие звезды. Обломки кораблей, взорванных на орбите, входят в атмосферу и сгорают. Они еще долго будут сыпаться – свидетельство триумфа Земли над Еном Пираном.

Эст Унтли ждала в кабинете. Мало ли, что время нерабочее – а вдруг директору что-то понадобится? Так вышколил свою секретаршу Кан Телевер еще в ту пору, когда был директором. Теперь Кан Телевер всего лишь один из менеджеров, такой же бесправный, как все остальные, работающий за еду и за эфемерную надежду, что его не убьют. Эст Унтли часто видела его. Подневольное положение тяготило бывшего директора. С нынешним он волей-неволей был вежлив и почтителен, срывая свое раздражение на товарищах по несчастью. Утром, выйдя с планерки, он в сердцах обозвал ее, намекая на то, что она спит с новым директором и благодаря этому может бездельничать.

Она не нашлась, что ответить. Обвинение было слишком несправедливым. О каком безделье речь, если она днем и ночью ждет распоряжений, и распоряжения эти сыплются порой одно за другим, так что выполнить не успеваешь? Новый директор с непроизносимой фамилией внушал ей страх. Не потому, что принуждал к сексу – этого он как раз почему-то не делал, словно и не директор вообще. Лучше бы делал, тогда бы она меньше боялась. Мужчина в постели становится близок и понятен. А он держал ее на дистанции и смотрел… смотрел порой даже одобрительно, но не как на женщину, а как на инструмент: с точки зрения удобства и полезности. У нее сжимался желудок, когда она ловила на себе такой взгляд.

И на всех остальных он точно так же смотрел. На Кана Телевера, например, которого это бесило. Люди, с точки зрения нового директора, имеют право на существование лишь до тех пор, пока приносят пользу. Перестают приносить пользу или тем паче доставляют неудобство – это право теряют. За невыполнение приказов – голыми на мороз на всю ночь, хорошо хоть в дыхательных масках. Заподозренных в саботаже он однажды приказал выгнать на улицу без масок. Через три минуты милостиво позволил втащить в помещение, но один из наказанных уже умер. Он отказался принять обратно сбежавших от унизительной зависимости, отдал их на растерзание кровососам. А когда кто-то заикался о милосердии, он сажал несчастного перед проигрывателем и включал один и тот же ролик, после которого выворачивало наизнанку, а потом спрашивал, действительно ли кого-то не устраивают практикуемые им наказания. Еще ни один не ответил, что не устраивают. Каждый старался работать как можно лучше, привлекать внимание как можно меньше и ни в коем случае не перечить ни директору, ни охране.