Игуана

В заутреню отстою сколь смогу, уж поклонов Господу нашему Иисусу Христу с благодарностью за исцеление, да во здравие настоятеля монастыря Игумена Мисаила молитвы скажу да поклоны отобью. Вишь ты, чудо какое, и впрямь царевина панагия чудодейственная.

Заскорузлыми пальцами, знавшими в жизни немало всякой тяжелой работы в послушничестве да в монашестве, Илларион провел по панагии. Пальцы нащупали неровные грани четырех крупных турмалинов, и четырех ровной огранки рубинов, округлые поверхности четырех крупных жемчужин. Пальцы словно видели множество алмазов, изящно вкрапленных в ажурную скань оправы.

Поверхность самой камеи, расположенной в центре панагии, была на ощупь теплой, словно голубой Фон (на котором возвышалась фигура Иоанна Крестителя с симметрично свисавшими вниз крылами) изнутри подогревался.

Вот тоже – загадка панагии. И светит, и греет, словно огонь внутри, – улыбнулся своим мыслям иеромонах Илларион.

Когда лежал, болела поясница, зато желудок замирал, словно и не было в нем недавней рези. Ему ужасно хотелось повернуться на бок. Но он боялся, что в этом случае панагия сползёт с живота и резкая, сверлящая боль в желудке, отдающаяся в почках, в пояснице, в мочевом пузыре, вернется снова.

Он попытался отвлечься от панагии. А то, не дай Господь, заснет с мыслью о ней, и приснится ему голубой цвет, каковой Фоном дан за Иоанном. А голубой цвет во сне увидеть, – бабка когда-то говорила, – к несчастью.

0н представил себе, что птицей взмыл над монастырем. Сверху видны и храм, и трапезная, и все постройки хозяйственные. Вот так бы и заснуть…

Храм, церковь, монастырь увидеть во сне – к благополучию, – удовлетворенно подумал он, почти уже засыпая и радуясь, что видит то, что и надобно.

Увидеть церковь во сне – удача, – прошептал он сухими губами.

И в ту же секунду заснул.

О какой удаче мечтал засыпая, иеромонах Илларион, никто так уже и не узнал.

Потому что в ту ночь старого иеромонаха, известного далеко за пределами монастыря чистыми помыслами и безгрешной жизнью, зверски убили…

Но узнали про то уж утром…

Келейник, из бессрочно отпускных рядовых, некто Яков Иванов, сын Петров, принес несколько полешков ядреных, березовых, чтобы истопить печурку в келье святого старца.

С вечера иеромонах отказался от помощи Яшки.

Изыди, пьяница. Не хочу, чтоб скверным дыханием – мне воздух в келье испортил.

Так замерзнешь, батюшка, – корил его старый солдат.

Хлад телу на пользу! Ежели есть огонь в груди, то и тело не замерзнет, – ответствовал иеромонах, и печку топить на ночь запретил.

Яков Иванов, сын Петров, служитель из бессрочно отпускных рядовых, и был последним, кто видел живым иеромонаха Иллариона.

Он же был первым, кто увидел святого старца мертвым.

Поначалу солдат сильно удивился. Как так: вся братия уж в церковь к заутрени потянулась, а святой старец и не думает вставать. Неужто проспал? Быть такого не может. Такого и не было за все те десятилетия, что провел Илларион в обители.

Захворал, однако. С вечера маялся. Ишь ты, в хладе, говорит, лечение.

На том Яков покачал головой, – бросил полешки возле кельи Иллариона и пошел по другим делам. Покуда братия молится, ему надо было протопить печи в многих кельях…

Пришло время обедни. Среди братии слушки пошли – заболел совсем Илларион, коли к обедне не выполз из кельи своей.

Старцы мыслью медлительны, у них вся воля в молитвы уходит. А Яшке, раненому во многих кампаниях, приходится душу делить между молитвенной чашей и чашей с белым хлебным вином. У него сила в характере не извелась. Ему и решение принимать…

Набравшись духу и будучи готов в любую минуту услышать раздраженный фальцет Иллариона, Яков подошел на цыпочках к двери и заглянул в замочную скважину.

И в ту же секунду своды древнего здания Псковского мужского монастыря отразили сполошный крик Якова Петрова:

Убили!

К нему уж бежали, сколь позволяли годы, болезни и длинные полы ряс, иеромонахи, выскочившие из соседних келий.

В конце коридора появилась и грузная фигура настоятеля монастыря Мисаила.

Что? Кто? Кого? За что? Где? – слышались со всех сторон вопросы.

Убили! Убили! Убили! – знай вопил Яков, широко распахнув щербатый рот, не досчитывающий множества зубов, частично выбитых неприятельскими прикладами в баталиях, а частично и собутыльниками в псковских трактирах.

Не видя никого вокруг, Яков бежал по коридору с криком:

Иеромонаха Иллариона убили враги.

Пока не уперся в могутную грудь покоившуюся на ещё более могутном чреве настоятеля Мисаила.

Не верещи, – укорил настоятель старого солдата. – Ты прямо глаголь: кто, где, кого, за что?

Вашество… Отец благочинный… так, значит, тут такое дело, – убили иеромонаха Иллариона.

Откуда точно ли знаешь?

Точнее некуда. Глянул я в замочную скважину кельи, чтоб, значится, узнать, чего это иеромонах ни к заутрени, ни к обедне не идет…