Игры в бисер

Мальчиком Хаим увидел, как резник перепилил горло гусю. Невырвавшийся крик вернулся к взрослому Сутину в середине двадцатых, когда художник в экстатическом состоянии, усугубленном упорным постом, писал страшный “птичий цикл”. На всех картинах – по одной убитой птице, и каждой он возвращал индивидуальность, о которой мы не думаем, открывая холодильник. Это не бойня, а казнь невинных. Как в гаитянском вуду и бразильской макумбе, курица тут заменяет двуногую жертву – нас. И чтобы мы ощутили ужас положения, Сутин пишет своих птиц распятыми, в борьбе и агонии.

Куриная голгофа – вовсе не призыв к сочувствию. Вегетарианство – это паллиатив, не отменяющий насилие, которое вечно нас сопровождает, делая возможным “кровавое искусство жить” (Заболоцкий). Понимая, но не принимая законы природы, Сутин делал видимой их невыносимую жестокость. Этим он возвращал бессюжетной живописи авангарда притчу и мораль, без которой не обходился классический натюрморт.

По Леви-Строссу, граница варварства и цивилизации проходит между сырым и вареным. Дикари пищу не готовят, а едят, какая есть. Примерно то же можно сказать про традицию натюрмортов у ее мэтров. Фламандцы изображают пищу сырой, голландцы – приготовленной. Охотничьи трофеи у Снейдерса предназначены скорее для чучела, чем того скромного застолья, которое так любили писать его голландские преемники.

Сутин шел третьим путем. Его натура – не сырая и не вареная, а именно что мертвая. И это все меняет.

6. Мушкетеры

Моя любимая литературная трапеза была накрыта на бастионе Сен-Жерве, где, попутно отражая атаки мятежников-гугенотов, завтракали мушкетеры Дюма.

Завтрак этот был, прямо скажем, странным. Начать с того, что в семь утра в харчевню заходили офицеры, чтобы “выпить мимоходом стакан вина”, – чем живо напоминали бурлаков из Гиляровского, которые завтракали водкой.

Еще удивительнее жанровая сцена в той же харчевне. Драгун, “державший насаженного на саблю гуся, которого он принес зажарить”, кричит трактирщику: “…живо подставьте противень, чтобы не потерять ни капли жиру с этого драгоценного гуся!

– Он праф, – сказал швейцарец, – гусини шир ошень фкусно с фареньем”.

Нам, привыкшим есть с утра овсянку на нежирном молоке, меню мушкетеров, перебравшихся на бастион, чтобы поговорить за едой без лишних ушей, тоже напоминает не легкий завтрак, а решительный обед. Каждый тут нашел себе дело согласно его характеру. Атос возмущается тем, что “каналья трактирщик <…> всучил нам анжуйское вместо шампанского”. Стоя на страже, Гримо молча грызет хлеб с котлетами, под которыми надо понимать бараньи отбивные. Портос нетерпеливо протягивает тарелку, и Арамис изящно, как ему и положено, “ разрезает жаркое”. Это меню не идет в сравнение с тем ужином, где мушкетеры, боясь яда, ели яйца всмятку, запивая их водой, за которой осторожный “Атос сходил сам к ручью”.

Прелесть этой кулинарной главы определяет не что, а где едят герои. Завтрак на передовой придает еде сакральный оттенок. Под обстрелом врага трапеза на бастионе в один момент может оказаться последней для любого участника, если не всех сразу.

В “Трех мушкетерах” этот эпизод не играет существенной роли в сюжете. В нем нет и здравого смысла, якобы свойственного ясному галльскому уму. Нет тут и военного умысла, тем более что нам все равно, кто выиграет битву за Ла-Рошель.

Выходку мушкетеров оправдывает исключительно свободная и бесцельная игра мужества с капризом, которую французы считали своей национальной чертой и называли Élan vital. Генералы Первой мировой превратили этот волевой импульс в военную доктрину, ставившую дух французских солдат выше их вооружения. Вера в нее привела к тому, что французский генштаб просто не учитывал возможность отступления.

Сомнительная батальная мудрость оборачивается живописным эффектом каждый раз, когда возникает роковая ситуация: “пир во время чумы”. Застолье вблизи смерти или даже с ней освящает еду. Обед преображается в ритуал жертвоприношения.

Особенно если, в отличие от “Трех мушкетеров”, все кончается не хорошо, а очень плохо – как в самом последнем, созданном за несколько дней до смерти стихотворении Алексея Цветкова, описывающем фронтовой борщ:

уже вертелись как юла
покойники в гробу
и кто-то вскинув два крыла
уже трубил в трубу

оскал обрушенной стены
предсмертный визг котов
и оклик мне из-за спины
садимся борщ готов

мы ляжем вскорости костьми
но борщ не пропущу
не пропадать же черт возьми
хорошему борщу