Играл на флейте гармонист

Утром на рассвете уже прохладно. Бегать в школу в одном пиджаке на рубашку зябко. А днем, когда солнце поднимается высоко, — выходишь из помещения, — жарковато. Веселым гамом ребятня вываливается на улицу. Портфели выставлены в две кучи — вот и ворота. И можно прямо на еще зеленой траве погонять старый, потрепанный кожаный мяч. А можно идти вдоль берега озера и смотреть в воду — как рыбья молодь снует туда-сюда, нагуливает жирок. Небо чистое-чистое, настроение — блаженствующее, счастливое. Пацаны взахлеб, перебивая друг друга, рассказывают летние истории: как на рыбалке поймали огромадную рыбищу, как грибов собрали немерено — около ста штук белых всего за час, спасли массу народа от пожара. Историй имелось множество — лето было длинное. Кое-кто вдруг расскажет что-то такое, что явно «тянет» на фантастическое вранье. Он — рассказчик и сам чувствует — что-то не то сказал. И окружающие с улыбкой и нарочито выпученными глазами, хором кричат: «Не может быть, ты баламут». И шутя, не злобно, в ритм стучат по спине баламута, приговаривая:

— Баламут, баламут

Собирайся на суд.

Кто на суд не придет,

Тому хуже попадет.

Выбирай из трех одно:

Дуб, орех или пшено?

«Баламуту» надо было назвать, выбрать одно из трех слов, каждое из которых имело свое продолжение:

— Если выбирался «Дуб», то произносилось: «Тяни нос до губ». И шутливо, легонько, не больно тянули кончик носа вниз.

— Если выбрался «Орех», кричали: «На кого грех?» И «Баламут» указывал — кому следующему подставлять под кулаки свою спину. А когда выбиралось «Пшено», следовала такая кричалка: «дело было решено и поставлена печать, чтобы снова начинать», и все начиналось сначала. Так шутили только с новенькими, да и то только в самом начале ребячьих разговоров.

А праздник начала осени продолжался. Уроков задавали мало. Ответственность за «хвосты» — не выученные, не сделанные задания еще не давила. Все еще было где-то там впереди, далеко, — дожди, слякоть и первые морозы.

А бывало, осень наступала дождями и холодом, но веселость пацанов не уменьшалась, перемещалась под крыши в укромные места, но уже без беготни и футбола.

Он вспоминал, и слова цеплялись друг за друга, складывались в строчки и целые фразы:

— Осень тихо наступила,

Небо в серых облаках.

День и ночь все моросило

И в лесу и на полях.

Люди словно тени бродят,

Лиц не видно. Все серо.

Слухи средь народа ходят —

Мир кончается — темно.

Ни просвета, ни надежды,

Все прогнозы тихо врут,

И осенние одежды

Никого уж не спасут.

Ой! Скорей бы уж морозы —

Заморозят мокроту.

И потянутся обозы

Сквозь заснеженную мглу.

С ними, может быть, мы въедем

В праздник светлый — Новый год.

И кто был все время беден,

Схватит счастья полный рот.

* * *

— Но что я могу сделать для нее, — подумал он. — Там сейчас война. Я могу ее остановить? Один? Могу ли я кого-то защитить, спасти, хотя бы кого-то одного? Что я могу? Что я умею?

Он лежал и смотрел в потолок:

— Что-то надо делать, нельзя так лежать. Это не конструктивно. Это бесполезно. Это, в конце концов, тоскливо и грустно — как мокрая осень.

— Все, — сказал он сам себе. — Завтра я займусь делом. Завтра. А что сегодня? Что? — И он снова заснул.

* * *

Прямоугольный зал был полон народа. Балкон шумел, набитый до отказа. На сцене расположился президиум из нескольких человек. Председательствующий знаком руки предложил всем встать, и зал запел:

— Слушай, партиец, — гроза загремела

Бояться не надо — бросайся к ней смело!

Гул от единоголосия стоял страшный. Четкие ряды поющих, где-то внизу, выглядели даже несколько угрожающе. Все в синих плащах. На балконе царила та же атмосфера. Прозвучал припев:

— Смело мы в дождь пойдем

Текущим летом.

И зонт с собой возьмем

В движенье этом…

Зал ревел в едином порыве.

Он робко оглядывался, сидя во втором ряду президиума, и читал лозунги на синих растяжках:

— «Дождисты всех стран, соединяйтесь!»

— «Дождизм — ум, честь и совесть нашей эпохи».

Предводитель стоял сзади, положив левую руку ему на плечо. Иногда он наклонялся к нему и быстрым, четким шепотом комментировал события, происходящие в зале:

— Вы, батенька, всматривайтесь и прислушивайтесь. Очень архиважно понять основное в движении масс, тогда линия вам вполне будет ясна. Вот, батенька, видите, какой энтузиазм? Какой порыв? Все в единстве устремлены в соответствии с генеральной линией.

Он слушал зал и Предводителя, поглядывая по сторонам, и только сейчас стал понимать, что это помещение — бассейн без воды. Слушатели сидели рядами на дне. Балкон представлял собой трибуну для зрителей.

Предводитель продолжал шептать ему на ухо:

— Высшее проявление энтузиазма масс — фанатизм. Вам это архиважно понять. Это, батенька, простая и понятная диалектика. Фанатизм легко управляем. Задается линия — ориентир, так сказать, цель. Конечно, она должна быть не очень понятной, но обязательной, архиважно, обязательной для масс и их передового отряда — партии.

Он лихорадочно соображал:

— Этот Предводитель «дождистов» говорит так же, как «дымист».

Мелькнула сумасшедшая мысль:

— Это одно и то же лицо.