Играем в «Спринт»

На память пришел давний случай, когда он тринадцатилетним мальчишкой поддался на уговоры приятелей и выкурил свою первую и, как оказалось, последнюю в жизни сигарету. Шел домой и мучился предчувствием нагоняя — не сомневался, что мать обо всем догадается. Видно, страх у него врожденный, раз нечего вспомнить, кроме такого рода переживаний…

А ведь мать он любил! Одинокая, в те годы молодая еще женщина, все свободные вечера она проводила в клубе медицинских работников, где истово упражняла свои голосовые связки в хоровом кружке. Время от времени выступала в концертах художественной самодеятельности, а однажды ее даже показывали по местному телевидению. Но то ли не все ладилось в клубе, то ли на работе не все шло гладко — она работала медсестрой в поликлинике, — домой чаще всего она возвращалась не в духе. Бралась за шитье, за уборку, но все валилось у нее из рук. Он с детства запомнил ее прямую, негнущуюся спину, то, как неожиданно она вскакивала со стула, быстро и бестолково двигалась по комнате в своем развевающемся, пахнущем нафталином халате. В такие минуты лучше было не попадаться ей под руку — могла придраться к мелочи, отхлестать по щекам, больно выкрутить ухо, а то и ударить по голове. Вряд ли кто-то еще, кроме сына, знал, какой жестокой иногда становилась эта маленькая, чуть склонная к полноте женщина. И все же Игорь любил ее…

Как и предполагал, в тот вечер она с первого взгляда угадала его состояние, спросила строго:

— Ты курил?

Он стоял посреди комнаты, виновато понурив голову.

Мать взяла с буфета тонкую дамскую папиросу, нервно, ломая спички, прикурила и стремительно пошла вдоль стен. Потом приблизилась к нему. Остановилась.

— Откуда у тебя деньги?

Он сразу сообразил, о каких деньгах идет речь, но сделал попытку уйти от ответа.

— Я не покупал, — промямлил он чуть слышно. — Ребята угостили.

— Угостили?! А это что?! — Порывистым движением она выхватила из кармана халата пачку трехрублевок и, размахнувшись, резко бросила ему в лицо. — Что это, я спрашиваю?!

Зеленые бумажки, как однокрылые бабочки, зависли в воздухе и в беспорядке рассыпались по ковру.

— Здесь тридцать рублей! Откуда у тебя эти деньги?!

Она с силой нажала ему на плечи, усадила на стул и сама села напротив. Приблизила лицо. От того, что зрачков не было видно — они прятались между густо подведенными веками, — ему стало не по себе.

— Я… я продал фотоаппарат… Он все равно не работал. — Приготовившись к худшему, Игорь сжался в комок. — Ты же сама хотела его выбросить…

Он ждал удара, но удара не последовало, мать неожиданно мягко провела ладонью по его щеке и шее.

— Господи, — низким, вызвавшим в нем нервную дрожь голосом сказала она, — как ты похож на своего отца…

Ладонь была маленькой и очень холодной. Ему захотелось отбросить руку, увернуться, отбежать в сторону, но он пересилил себя, сидел, боясь шелохнуться, и украдкой разглядывал валявшиеся под ногами новенькие трешки — законно принадлежавшую ему добычу. Ну да, он собирал деньги, что тут плохого? Ведь не он же их придумал, эти красивые, разноцветные бумажки, за которые купишь все, что душе угодно.

— Я не буду больше… — готовясь расплакаться, сказал он.

Она вздрогнула. Отойдя в дальний угол комнаты, презрительно скривила губы и процедила:

— Слушай и запомни, негодяй! Если я когда-нибудь увижу тебя с папиросой — берегись! Ты меня понял?

— Понял, — чуть шевеля губами, прошептал он.

— Все, разговор окончен…

«А как же деньги?» — хотел спросить Игорь, но мать, взмахнув полами халата, уже вышла из комнаты. В воздухе стоял сладковатый запах дыма. Он дождался, когда из-за двери послышались мощные аккорды, которые она извлекала из их старенького пианино, и, поминутно оглядываясь на дверь, стал быстро собирать с ковра хрустящие трешки.

Смешно: прошло больше пятнадцати лет, но курить он так и не начал. Мать уже наверняка забыла тот случай, а он, надо же, помнит…

СКАРГИН

Я знаю, что Игорь не курит, и, вытащив из пачки сигарету, ловлю себя на настойчивом желании досадить своему подследственному. Скажем прямо: для старшего следователя прокуратуры, разменявшего пятый десяток лет, желание несколько странное: надымить в кабинете и испытывать мстительную радость от того, что это будет неприятно человеку, который войдет сюда через несколько минут. Ерунда, конечно. При нем я не курю. Но это тоже странно, потому что в данном случае сознательный отказ от курения — признак все той же неприязни, только вывернутой наизнанку. Впрочем, у нас с Красильниковым довольно сложные отношения, и мою неприязнь есть чем объяснить.

Я заталкиваю сигарету обратно в пачку и чуть приоткрываю форточку.