Игра в жизнь

И к этим дням, и к этим дюнам
Я скатываюсь по песку.
Вдыхаю сладкую тоску
По дням прошедшим, дальним, юным.
Здесь, наконец-то, не стыдно ни за
Человека, ни за природу –
Небо, ясно раскрыв глаза,
Смотрится в чистую серую воду.
Ветер – набросок больших штормов,
Люди, корректно таящие горе,
Камешки – только макет валунов,
Дюны – легкий намек на горы.

Был еще песок Каракумов. Он не подчинялся ни глазу, ни воображению. Он довлел. Он гипнотизировал. Моего верблюда звали Шамо. Я обнимал его за шею и уговаривал лечь. Подламывались мощные ноги, и Шамо, продолжая жевать, укладывался. Я залезал ему на спину, хлопал его по бокам и говорил: «Чок, чок! Чок, чок!» Сперва поднимались задние ноги, и я валился вперед, обнимая его за плечи. Потом поднимались передние, и я взлетал на высоту. За мной на своем верблюде уже сидел Женя Евстигнеев – Корейко. Соня Милькина кричала издалека: «Мо-о-отор! По-о-ошли!» И мы трогались. Снимали сцены пустыни для «Золотого теленка». Михаил Абрамович, задрав голову, скалился в улыбке на солнце. Помощник оператора вдруг показал пальцем: «Смотрите, варан». Большая ящерица шмыгнула по песку. Швейцер ахнул и кинулся плашмя, пытаясь ухватить. Варан взял влево. Швейцер молниеносно снова прыгнул, но варан был ловчее. Они запрыгали вместе – вправо, влево, – Михаил Абрамович Швейцер и его варан. «Стоп!» – закричала Соня Милькина. Режиссер и ящерица исчезли за дальним барханом.

Песок, песок. Иногда снится – просто песок и далеко-далеко вода.

Так на чем я остановился, прежде чем навалились все эти видения? Да-а, Хабаровск. Гостеприимство. В тот день мне вообще необыкновенно везло – с меня везде отказывались брать плату, как сговорились. Шофер такси сказал, что с Бендера он никак не может взять денег, жена заругает, попросил автограф. В фотоателье, куда я сдал проявлять пленку, размножили один кадр и попросили подписать все экземпляры, а от денег отказались в категорической форме, сказали: «Дядя Митя для нас как родной. Мы его раз в неделю обязательно по видику смотрим». Такой вот был день.

Это спасибо Швейцеру, что он выбрал меня в Остапы. Спасибо Меньшову – это он вытащил нас с Наташей в «Любовь и голуби» в то веселое лето. О-о! Кстати! Лучшая рецензия, которую получил я за всю жизнь. Одесса! Пять минут до начала спектакля. В гримерную ко мне кто-то ломится. Мой помощник не впускает: «Артист на выходе, его нельзя беспокоить». Врывается здоровый парень: «Ну, мне только руку ему пожать. Мы его очень уважаем. ПОТОМУ ЧТО ОН НЕ СНИМАЛСЯ В ЛИШНИХ ФИЛЬМАХ».

Одесса!

Я к тому, что не все мрачно. И бывает, так все вдруг приладится одно к другому, и тут удача, и там улыбка. И думаешь – это, наверное, телевизор преувеличивает все ужасы. И показывает нам киллеров, да кровь, да «Новости», в которых кровь, да смерть… да смерч… да бомбы… да песок… только не пляжный. Выдумки это, наверное! До чего ж удобно в кресле развалиться, отхлебнуть хорошего вина из бокала, зачерпнуть ложечкой мороженого из вазочки и разгрызть миндальный орех. А можно и попроще – стопку-другую нормальной водочки, да огурчики соленые, да грибочки, да картошку пожарить, да… да не важно с чем… Важно, что «хорошо пошла» и… «пошло оно все» – пусть крутятся передо мной все эти ведущие, пусть расскажут, где какой кошмар, даже интересно поглядеть, пусть вертится перед моими глазами этот земной шар со всеми своими неприятностями, я лично свое на сегодня отработал и теперь отдыхаю. Надо отдохнуть. Хорошо подремать под телевизор. Если бы не сны.

С надеждою и верою плыву по морю серому,
и взмахами тяжелыми гребу густое олово,
и с болью исступления, с разбитыми коленями,
с ослабшими плечами плыву через молчание,
а там, на горизонте, огромный яркий зонтик
колышется, и дразнит, и обещает праздник.

КОГДА ДОЛГО ИГРАЕШЬ РОЛЬ и любишь ее, происходит не сращивание, а окончательное разъединение. Потуги тщеславия замирают. Уже не мучают премьерные вопросы: хорошо или плохо, поймут – не поймут, оценят – не оценят. Уже известно – он ЕСТЬ, он существует, твой персонаж, твой герой. Тебе не надо за него волноваться, он сам волнуется за себя. Это у него бывают удачи и неудачи. Ты можешь радоваться за него и огорчаться. Можешь восхищаться им. Но он – это не ты. Поэтому, наверное, у актера на сцене может проходить боль – дело не в том, что «переключился на другое», дело в том, что вошел в тело другого человека, у которого другие болезни, а этой боли нет.