Игра в жизнь

Но вот его смешливость на сцене – это было серьезным испытанием для партнеров. Я с ним играл «Синьор Марио пишет комедию» (151 раз), «Я, бабушка, Илико и Илларион» (212 раз), «Три сестры» (88 раз), не считая «Горя от ума», «Генриха IV» и проч., – я хорошо знаю, что такое, когда Копеляну смешинка в рот попала.

Идут «Три сестры». 1-й акт. Кирилл Лавров в роли Соленого должен сказать: «Если философствует мужчина, то это будет философистика или там софистика; если же философствует женщина или две женщины, то уж это будет – потяни меня за палец». Лавров оговаривается: «Если же философствует женщина, то это уж будет – поцелуй меня…»…наступает тягостная и двусмысленная пауза, после чего Лавров, перекосившись лицом и с некоторым завыванием говорит: «…за па-а-алец!» Копелян прихватывает зубами свои усы и начинает мелко трястись. Казалось бы, ну что ж, ну случилось, ну посмеялись. Хотя у Товстоногова такие вещи наказуемы. Но беда не ушла. На следующем спектакле Лавров только начал говорить: «А если философствует женщина…», Копелян – полковник Вершинин – вскинул голову и стал всхлипывать от смеха. На третий раз Лаврову стоило выйти из кулисы, а Копелян, зажимая рот руками, кинулся в другую сторону. Я – барон Тузенбах – за ним, а он шепчет сквозь смех: «Я не могу на него спокойно смотреть». Вот так!

А когда в том же 1-м акте артист Штиль в роли Родэ вместо «Сегодня все утро гулял с гимназистами» сказал «Все утро гулял с гимнастами», ну, сами догадайтесь, что было.

Копелян в разговоре, пародируя речи партийных руководителей:

– Это мы сами решим! – А что скажут артисты? – Артист в театре роли не играет!

Не имеет роли! Не играет значения!

В коридоре:

– Угостите сигареткой, Ефим Захарович. О-о! «Мальборо»! Где вы берете «Мальборо»? – Это вы берете. Я покупаю.

Копелян пришел к нам в гримерную с шарадой:

«Праздник светильников преисподней». Всё вместе – ограждение возвышения. Что это? Ответ: бал люстр ада.

Наш ответ Копеляну:

Мое первое – африканец, мое второе – половина главного достоинства Копеляна, мое третье – важное достоинство девицы. Всё вместе – дружеское пожелание. Что это? Ответ: негр ус тити!

Когда хоронили Ефима Захаровича, вслед за машиной с гробом шла нескончаемая вереница машин с черными лентами на ветровом стекле. По обеим сторонам Фонтанки стояли толпы людей до самого Невского. Люди махали руками. Прощались. Многие плакали.

Опасайтесь юбилеев

– Маловато философской глубины, – сказал мне директор театра в ответ на мое предложение поставить «Зимнюю сказку» Шекспира, – мы посоветовались, и нам не рекомендовали. А вот о чем надо подумать, так это о шестидесятилетии образования Советского Союза. Нужна драматургия национальных республик. В министерстве очень поддерживают пьесу Ибрагимбекова, не хотите почитать?

– Ибрагимбекова?

– Ибрагимбекова. Называется «Похороны в Калифорнии».

– Рустама Ибрагимбекова?

– Рустама Ибрагимбекова. Азербайджанская пьеса. «Похороны в Калифорнии». Если бы вы согласились ее поставить, зеленая улица по всем линиям. В декабре 60 лет СССР.

Был апрель 82-го года. Я был полон режиссерского задора. И я хорошо знал Рустама. Могу сказать, что мы приятельствовали. И брата его Максуда я знал, и их семьи. Пьеса была странная – действительно про Америку. XIX век, некое выдуманное маленькое государство в горах Калифорнии. Правит диктатор от имени Вдовы. Она – Вдова – носительница начальной идеи этого ныне извращенного общества. А творец идеи – вроде бы азербайджанец, прибывший в Америку бороться за свободу. Считается, что он погиб. Но вот в городе-государстве появляется новое лицо – Путник. Мы начинаем понимать, что это и есть благородный основатель. На фоне многолюдной жизни ужасного города возникает любовный треугольник, осложненный борьбой за власть: Диктатор – Георгий Жженов, Вдова – Нина Дробышева и Путник – Сергей Юрский. Побеждает зло. Путник погибает. Вот такая пьеса.

Удивительно, что Министерство культуры так страстно рекомендовало эту пьесу. Ибрагимбеков, писатель весьма либеральных взглядов, в данном случае написал произведение прямо-таки диссидентское. Это была политсатира, слегка прикрытая романтическим флером и тем, что это, дескать, не у нас, «а там», и не сейчас, а давно. То ли никто «наверху» не читал внимательно пьесу, а имя Рустама имело вес, то ли бюрократическая неразбериха зашла за критическую отметку, но факт остается фактом – мрачная пьеса о сгнившем тоталитарном обществе прошла все цензурные барьеры и выдвигалась как подарок к юбилею Союза Советских Социалистических Республик.