Игра в судьбу

— Не поверишь, — хохотнула продавщица и ткнула его кулачком в плечо, — на надувных матрацах спим. Места по жребию разыграли. Мне у батареи досталось — жарко, как в печке, а Светка вообще под обеденным столом спит, больше негде.

Она помолчала и вдруг сказала изменившимся голосом:

— Мужчина, а возьми меня к себе жить. Баба я ладная, домовитая, и сготовить, и постирать могу, и претендовать ни на что не буду. Возьми, а? Чего тебе одному куковать? А захочешь прогнать, так я уйду тихо, без скандала. Возьми…

В её голосе было столько искренней мольбы, столько отчаянного унижения, что у Вальки повлажнели глаза. «Картошечки, горячей картошечки!» — вдруг вспомнился ему заунывный стон той торговки на вокзале. Ему стало стыдно и за своё враньё, и за то, что ввёл эту дурёху в искушение, и ещё за многое, чего он и определить-то не мог.

— Я бы взял, — серьёзно произнёс он, и голос его непритворно дрогнул, — да мне самому впору снимать.

Продавщица посмотрела непонимающе, и Валентин пояснил:

— Квартирка-то у нас с братом на двоих, а он женился и жена беременная. Так что некуда мне тебя взять, извини.

— Это за что ж ему честь такая, что ему всё, а тебе фига с маслом? Ты чего, малахольный, что ли?

Валентин только смущённо пожал плечами, не зная, что ответить, а продавщица почерствела лицом и грубо спросила:

— Ещё чего брать будешь? Нет? Тогда топай.

И, подумав, ещё уколола вслед:

— Не коренной ты, а как есть пристяжной.

Валентин не обиделся, но от былого настроения не осталось и следа.

— А ведь точно — пристяжной! — с горечью подумал он, но сразу переключился на мысли об этой крашеной девице, — Жалко её, ой жалко. Ещё пяток лет такой жизни и озлобится она на весь мир и сопьётся. Эх, сколько же нас таких неприкаянных по Руси бродит? — Валентин даже застонал от переполнившей его жалости.

Между тем на город спустился вечер. Опустевшие дворы освещались звёздами, редкими фонарями и сотнями разноцветных окон, но те два окна на третьем этаже оставались тёмными. Валентин тяжело вздохнул и пошёл в сторону метро. Можно было сесть в вагон и покататься полчасика по серой ветке, но метро пугало его чернотой тоннелей, толкотнёй и обилием милиции. Он увидел какую-то забегаловку, зашёл и заказал кофе и булочку. Буфетчик подал и назвал цену, от которой у Валентина глаза полезли на лоб. По телевизору показывали каких-то бородатых мужиков, бегавших с автоматами и что-то кричавших, сгоревшие танки и дымные пожары. Он решил, что смотрит фильм, и стал прислушиваться, но появился ведущий и сообщил, что это свежие кадры с чеченской войны. Ведущий ругал бездарное командование, бросившее в огонь необстрелянных пацанов, но Валентин уже не слушал. Он сидел, обхватив голову руками, и чуть не выл, вспоминая последние четыре месяца своей жизни, когда радостью становилась найденная в мусорном баке недоеденная кем-то сосиска, а горем — украденная собакой корка хлеба.

На улице заметно подморозило. Часы на первом этаже показывали четверть девятого, и Валентин с ужасом понимал, что весь его гениальный план летит к чертям собачьим. Сейчас ещё можно было напроситься в гости и минут сорок поболтать с хозяйкой, через час это вырастет в проблему, а через два вообще дверь не откроют. Валентин метался по двору, изредка забегая греться в подъезды отдалённых домов, и пытался осмыслить своё положение. А оно, положение, было «аховым». К чертям собачьим летели планы, безумные траты и, главное, дальнейшее существование.

— Думай, Штирлиц, думай! — подстёгивал он себя.

— Анализируй, соображай и рассматривай этих, как их там? — командовал он, цитируя фильм, название которого никогда не помнил.

— Что мы имеем? Имеем женщину. Не может же нормальный мужик тридцати двух лет, с руками, ногами и всем прочим, не красавец, но и не урод, да ещё и с московской пропиской быть без бабы. Значит, баба есть. Тогда вопрос: где она шляется?

Размышление приостановилось, упёршись в слово, которое вертелось на языке, но не желало с него слетать. Потребовался ещё один круг по двору и согревание у новой батареи, чтобы потерянное слово нашлось.

— Рассматривай варианты, Плейшнер хренов! — приказал он.

— Вариант первый: мужик отъехал — баба загуляла. Тут без вариантов, — усмехнулся Валентин, не подозревая, что выдал каламбур, — Вариант второй: они поехали вместе в этот треклятый город. Он днём ушёл по делам, она ждёт до вечера, бросается искать и, допустим, находит в тот же день поздно вечером в морге. Сегодня воскресенье, значит, тогда была пятница, за выходные ей документы не оформить и сегодня её не будет.

Был ещё и третий, совершенно нереальный вариант, что этот Глеб одинок, но Валентин оставил его про запас, как единственный шанс уцелеть на крепнущем морозе. Он продолжал бегать по двору, а снег под ногами скрипел всё звонче и звонче, сообщая, что температура упала за двадцать, но внезапно жуткая мысль остановила его нелепый бег:

— Что творю? Пока я тут бегаю да греюсь, она же сто раз могла прийти домой, и лечь спать! Ну, Штирлиц, ну, Плейшнер!