Игра в молчанку

– Еще Мэгги была очень веселой, непосредственной и жизнерадостной… в отличие от меня. Мы были разными, как небо и земля. Ничего общего. И все-таки мы отлично ладили.

– Самые удачные, самые крепкие пары часто бывают именно такими.

Так вот, значит, как думает о нас Дейзи? Но я-то никогда сознательно не стремился к тому, чтобы мой брак был «удачным»; мне это было просто не нужно, потому что моей женой была Мэгги. А мы с Мэгги – я знал это еще до того, как мы поженились, – были созданы друг для друга. В течение нескольких секунд я мысленно перебирал как будто моментальные снимки, запечатлевшие самые разные моменты нашей жизни. Словно слайды под микроскопом, они сначала расплывались, потом снова попадали в фокус, становясь яркими и резкими, а какое-то время спустя пропадали вовсе.

– Сколько вы прожили вместе?

– Сорок лет с небольшим.

– Вот это да! – Ее глаза широко раскрылись, и я увидел на белка́х тончайшую красную сеточку лопнувших сосудов. На мгновение мне вдруг очень захотелось посоветовать ей как следует выспаться. Ничего удивительного – Дейзи была примерно того же возраста, что и Элинор.

– И вы никогда не расставались?

Я покачал головой.

– Нет. Правда, несколько раз мне приходилось ездить на разные международные конференции, но не дольше, чем на месяц. А все остальное время…

– Что ж, я, пожалуй, пойду. – Дейзи широко улыбнулась, сверкнув зубами, и я впервые заметил, что ее верхний резец чуть-чуть налезает на соседний. – А вы молодец, Фрэнк. Продолжайте в том же духе. – И она покатила к двери свою чуть дребезжащую тележку.

– Разве ее нужно так часто обтирать? – удивился я.

– Вы прекрасно меня поняли, Фрэнк. Не знаю, быть может, раньше вы и не отличались красноречием, но сейчас вам нужно постараться. Ради нее, ради вашей второй половинки, с которой вы прожили больше сорока лет. Я уверена – миссис Мэгги очень хотела бы послушать, что́ вам больше всего запомнилось из вашей жизни.

Дверь тихонько щелкнула, закрываясь за ней, и мы с Мэгги снова остались одни. И, как и прежде, я почувствовал, что в моей груди ворочаются страх и облегчение.

– Так на чем мы остановились, Мегс?.. – Я снова взял ее за руку и стер большим пальцем капельку воды, блестевшую в ямке между ее средним и указательным пальцами. – На том, как нас стало трое. На Элинор. Она вошла в нашу жизнь и изменила ее сильнее, чем мне представлялось возможным…

Только подержав дочь на руках, я наконец понял, почему мне было так страшно. Раньше я даже самому себе был не в силах признаться в том, что боюсь. И все те девять месяцев, пока длилась твоя беременность, мое волнение, моя радость и ожидание были отравлены страхом, который я каждый день испытывал с момента пробуждения и до отхода ко сну. Я любил тебя так сильно, что сомневался, найдется ли в моем сердце уголок для кого-то еще. Я был потрясен, растерян и изнемогал под грузом новых чувств. В бочку, которая полна до краев, нельзя добавить даже одну каплю воды. Что бы ты сказала, если бы выяснилось, что я просто не в состоянии полюбить нашу дочь, потому что моя душа слишком полна тобой? Но вот Элинор появилась. Она еще не могла ничего сказать или сделать, чтобы заслужить мою любовь, но этого и не требовалось. Мое сердце без труда вместило ее, потому что она была твоим продолжением.

Когда мы перевезли ее домой, я быстро пришел в себя. Особенно мне помогли ночные бдения, когда весь мир, за исключением ночника в форме совы в углу детской, был погружен во тьму. Я часто брал Элинор из кроватки и шел с ней в свой кабинет в глубине квартиры. Там у окна, я давал ей любительские уроки астрономии. Довольно скоро мы выучили Пояс Ориона и ковш Большой Медведицы, который неизменно заставлял Элинор смеяться или замирать от восторга.

Когда она немного подросла, мы стали вместе выходить с ней по вечерам на улицу. Элинор сидела в идиотском рюкзаке-кенгурушке, который прислала нам моя сестра, и ее головка слегка покачивалась у твоей груди, пока мы шагали к Лугам [10]. Там мы проводили минут по двадцать-тридцать, показывая девочке то пасущихся на траве пони, то посверкивавшие сквозь балюстраду моста огни велосипедных фар. Обычно Элинор не проявляла никаких эмоций, если не считать недовольства, вызванного слишком холодным воздухом, но как только на темное небо высыпа́ли звезды, она принималась тыкать в них коротким, пухлым пальчиком, и это наполняло гордостью мое отцовское сердце. Элинор оказалась весьма сообразительной и, что казалось мне еще важнее, любознательной и восприимчивой. В ней было очень много от тебя, Мегс.

Ни на что другое я бы не согласился.