Игра в игру

Стена стала представляться мне мостом над пропастью, разъединяющей мужчину и женщину. Пропасть разъединяет, мост – соединяет. Но по этому мосту движение возможно в одну сторону: от мужчины – к женщине. Женское зрение устроено таким образом, что оно не видит мост. Женщина не замечает Стену в упор. Зато она видит соринки в глазу мужчины. Много соринок в чужом глазу на той стороне пропасти. Это же чудо!

На протяжении всей моей жизни внутри меня тикало странное чувство (тревожно отсчитывая время вспышками маячков, напоминающими таймер мины замедленного действия): тебя, капля за каплей, заполняет великое ничто. Пустота. Все события и факты, окружающие меня, переплавлялись в пустоту. И жизнь становилась веселой и забавной аранжировкой Пустоты. Игрой. Высокой забавой.

Но при мысли о смерти (а это уже завоевание недавнего времени) стали наворачиваться слезы (есть, есть в плаче некоторое наслаждение! Согласен. Est quaedam flere voluptas. Привет тебе, мужественный бородавочник!). Ничто, которое так жалко терять, перестает быть совсем уж «ничто». А все потому, что завелся в моей жизни червячок поэзии. Как не сказать спасибо Машке?

Странное содержание вползло в мою жизнь. А если бы я не дожил до 47? Так бы и умер с пустотой в душе. Было бы обидно. Я с подозрением и сожалением стал смотреть на 30 и даже 40-летних. Что они знают о жизни? Ничего. Что ими движет? Ничто. Долгая жизнь – это длинная дорога к пессимизму.

Эй, те, кому до сорока семи, хотите, я устрою вам мастер-класс? Бесплатно. А?

Темы (на выбор): «Искусство и пустота», «Пропасти и мосты», «Свобода и задние лапы».

Подумайте.

Глава 19. Орудие Судьбы, или Прищемила пальчик

Согласно законам жанра, для трагических событий нужна тщательно проработанная мотивировка. Без воли объективных обстоятельств (за которыми просматривается произвол автора) даже волос не должен упасть с головы персонажа. Смерть моей жены Электры, признаю, смотрелась случайностью. Она не вытекала со всей очевидностью из законов жизни. Но это претензии не ко мне, а к жизни. К сожалению, я ничего не выдумал. На это не хватит никакого воображения. Пусть произведение отражает жизнь: здесь я, Геракл, согласен с Аристотелем.

Но за жизнь иногда хочется извиниться. Она сама не знает, чего хочет. Ей в буквальном смысле закон не писан. Снаряд не должен попадать в одну и ту же воронку дважды – а в жизни попадает. Должно везти дуракам, но иногда везет и умным. Никакой логики. Порой складывается впечатление, что жизнь, Ваше Сиятельство, презирает Ваши, гм-гм, усилия.

Приношу свои извинения, читатель, но случилось то, что случилось.

Маша прибывала вечерним поездом, и я поехал ее встречать. Выехал я заранее, чтобы прогуляться в подлунном мире, затесаться в толпу – побыть наедине с собой.

На небе вновь царил молодой месяц. Заточенные, бритвенно острые края полумесяца делали его похожим на замысловатый инструмент, которым удобно вскрывать вены. Желтое лезвие вмиг обагрится алой кровью, которая заляпает синий полумрак…

Впрочем, алое на синем: смотрится ли?

Поезд прибыл вовремя. Из вагона вышла Маша, злая, как пиранья. У нее был забинтован большой пальчик правой руки. Оказывается, ей попался нерасторопный попутчик («Куда подевались мужчины? Одни уроды кругом!» «Мужчина – это тот, кто сверху…» – некстати встрял я и был в мгновение ока испепелен пучком излучения, полыхнувшего из жерла сузившегося зрачка), который не мог сообразить, как справиться со средней полкой в купе (изысканная старинная конструкция предполагала именно три полки в купе: нижнюю, среднюю и верхнюю). Пришлось даме самой ворочать полку, клацая цепями и фиксаторами. И вот – прищемила себе палец! Да как! Просто пробила его насквозь!

– Как тетушка? Была рада обожаемой племяннице?

– Отстань! У меня палец болит.

– Завтра поедем к врачу.

Врач внимательно осмотрел рану, в соседнем кабинете медсестра сделала необходимые процедуры, и пальчик был укутан в белоснежный бинт (первая ассоциация – пухлая варежка Снегурочки). Ситуация выглядела вполне штатной. Была задета кость, и это беспокоило врача, но в принципе все было под контролем. Мы должны были каждый день сдавать анализы. «Все будет хорошо». Тон Гиппократа уверенный и страстный. (Я давно заметил: страсть лечить людей – это особого рода болезнь.)

Через несколько дней Маша запылала адски устойчивой и несбиваемой температурой. Антибиотики уже не помогали. Началось заражение крови. Пришлось отнять палец. Потом руку.

И вот так нелепо всего через две недели Маши уже не стало. Я опомниться не успел. В голове, где болезненные фантазии невозможно было отделить от трезвой аналитики, тупым клином засело: «Медея – ведьма. Откуда она могла знать о пальце и о руке? Здесь что-то нечисто. Сразу же после моего знакомства с нею погибла Электра. Медея – ведьма…»