Стало быть – проверка документов, проверка багажа, личный досмотр. Гражданочка, встаньте, пожалуйста… и все такое прочее. Оба самозваных проверялыцика стараются за четверых, под шумок досматривая бумажники и очищая все те маленькие смешные тайнички, где уважающие себя пассажиры, следуя за рубеж, прячут обычно не указанные в декларациях посторонние суммы. Сильно пострадавшие граждане скрежещут зубами, но помалкивают: кому же охота доносить на себя? К тому же Кондратьев с Шереметьевым очень грамотно не обдирают всех, как липку, но оставляют каждому самый минимум на прожитие. Такие вот благородные робингуды под зелеными фуражками, купленными в «Военторге»… Всего каких-то двадцать минут индивидуальной работы с пассажирами – и ваши соратники обеспечены на год вперед. Причем далеко не все в вагоне и не сразу догадываются, что стали жертвами банальнейшего грабежа. Кое-кто даже мусолит листки декларации, воображая, что вот-вот получит свои излишки обратно, если соответствующим образом внесет их в реестр, ха-ха… – Герр доктор со вкусом посмеялся над чужой глупостью. – А затем, согласно расписанию, на пути поезда выплывает безымянный полустанок с тридцатисекундной стоянкой, где друзья-разбойнички предусмотрительно испаряются. Делу – время, потехе – час. Между Коссово и Брестом в вагон могут зайти уже настоящие зеленые фуражки, встреча с которыми для вашей команды нежелательна… Талантливая, математически выверенная операция, не правда ли? – Доктор пристально глянул прямо в глаза Курочкину и сам же себе возразил: – Гениальная. Я понимаю, что изъятие бутылки в двенадцатом, последнем купе было чистой воды экспромтом. Озарением Кондратьева, счастливой догадкой – как угодно назовите… Поскольку главные участники этого инцидента умерли, я лишь приблизительно могу воссоздать эпизод. Но факт остается фактом: фальшивые пограничники обнаружили контрабанду самую настоящую. Всем контрабандам контрабанду!…
Неожиданное открытие можно сделать в неожиданном месте – в ванне, под яблоней или даже в полутемном подвале, когда ты связан по рукам и ногам и крепко заткнут кляпом. Только сейчас до Дмитрия Олеговича, например, дошло, зачем блистательному Шерлоку Холмсу так необходим был серый и туповатый врач Ватсон. Великий сыщик всего лишь нуждался временами в благодарном слушателе, готовом внимать его рассказам и восторгаться. Правда, искренняя привязанность Ватсона к знаменитому детективу избавляла последнего от необходимости прибегать к веревкам.
Другое дело – герр доктор-черепашка. В отличие от Холмса, он не был уверен в покладистости слушателя и не ожидал от него комплиментов своему дедуктивному методу. Поэтому иногда он похваливал себя сам.
– Согласитесь, дорогой Потапов, – разглагольствовал доктор, обращаясь к безмолвному собеседнику, – пока моя реконструкция происшествия выглядит убедительно. Я не беру на себя смелость утверждать, будто бы мое небольшое расследование конгениально замыслу Кондратьева, хотя кое в чем моя теория стройнее его практики. Нет-нет, я не собираюсь постфактум обижать покойного! Просто, когда разматываешь клубочек с конца, априори знаешь какие-то вещи, недоступные тому, кто начинал с начала. Скажем, про то, что в двенадцатом вагоне едет потенциальный невозвращенец Ванечка Соловьев, ваш герой, ясное дело, и понятия не имел…
«Теперь еще какой-то Соловьев появился, – с отчаянием подумал Курочкин. – Интересно, кто следующий?» Количество незнакомцев в докторском рассказе все прибавлялось и прибавлялось, и конца им не было видно. Неужели и этого Соловьева обязан был знать неведомый Потапов?!
Дмитрий Олегович напрягся, пытаясь издать сквозь повязку нечто наподобие скорбного мычания, и ему это, в конце концов, удалось.
– Ах, вот как! – доктор неожиданно развеселился. – Вы хотите сказать, что до сих пор не знали, ЧЬЮ бутылочку храните? Так, может, и Кондратьев не сообразил, какой птенчик ему попался?
На всякий случай Курочкин повторил мычание. Ему вдруг почудилось, что кляп чуть-чуть поддался.