Игра в апельсин

Джекиль распух до невероятия — намного больше Латоны-Роксаны, — футов в десять. Его кожа уподобилась кожице новорождённого ребёнка — тонкая, светлая, рябоватая, с едва приметным мазком кровинки. Гигантское детское туловище со складками венчала голова древнего старика с долгой аредовой бородой. Лицо его скукожилось, осунулось, окислилось, словно его с век продержали в морской соли. Из глаз катились крупные слёзы. Он тоже изрыгал проклятия. На спине у него выросли два гигантских крыла, прозрачных, стекольчатых, с сеткой из бурых прожилок, как у мухи.

А бедняжке Дороти суждено было стать скелетом с пульсирующими внутри органами. Её белые челюсти открывались, чтобы пропеть очередную древнюю ригведу.

Тела остальных немногих детей последовали примеру этой жуткой дьяволиады.

Голоса, молитвы, смешки, проклятия, рёвы, кудахтанья, стенания, стрекотания наращивались, сгущались и, словно в такт им, дождь с громом отбивали свою партию в оркестре номер шестьсот шестьдесят шесть.

Профессор сидел, приклеившись к стулу. Из всех присутствующих в аудитории он подвергся наименьшей трансформации: глазницы горели белыми люксами, а округлый, туго обтянутый кожей череп с сеткой частых морщин на лбу налился кровью, сделавшись уже не красным, а бардовым.

Тем временем нечестивая небесная пасть глотала ровные лесенки придомовых заборчиков, заострённых сверху, а ветер уже отрывал от земли небольшие постройки: будки полицейских, шатры, где торговали сладостями, качели и карусели с детских площадок, гидранты (только они отрывались от своих мест, как из открывшихся дыр вырывались мощные струи воды).

Дети продолжали сливаться в леденящем душу хоре. В один момент роль запевалы пришлась на мальчика Стефана, превратившегося в старую разлагающуюся свинью; гнилая серая голова была рассечена накрест, из чёрных проёмов вытекал гной. Глаза её были сжаты до двух крошечных запятых. Единственным своим передним копытцем (от второй лапы осталась небольшая культя, гниющая прямо на глазах) Стефан методично выстукивал по столу какую-то мелодию, совершенно не в такт всеобщему беснованию; на роль дирижёра он явно не подходил. Прямо под рылом, из-под неширокой прорехи на груди вылезало протухшее месиво из переплетённых между собой кишок, перепончатой мышечной трубки пищевода, мочевого пузыря, серых длинных мешков, заключавших в себе какую-то желчь, и множества сосудов; отвратное свиное жабо свисало прямо до пуза, с левой стороны которого находились четыре надутых шанкра, напоминающих набалдашники от трости.