Игра судьбы

Из бессвязных речей старика узнал я подробности произошедшего. Все свои надежды он возлагал на меня. Он умолял обратиться к государыне, уповая, что, зная о моей безупречной службе и взяв во внимание многолетнюю службу его самого, она восстановит справедливость. К вечеру на второй день после похорон отца в Кистеневку явились приказные, предъявили мне постановление суда и объявили имение собственностью Троекурова.

Исправник, предводительствовавший приказными, милостиво велел передать, что разрешает мне переночевать в доме, в котором я родился, а поутру я должен был покинуть этот дом и стать нищим, ибо кроме отцовской Кистеневки да кое-каких мелких долгов в Петербурге я ничего не имел в целом свете. Я заперся в спальне. Приказные же нашли на кухне несколько бутылок рома – его моя старая няня в большом количестве использовала для приготовления настоек и разных снадобий от всяких хворей, она знала толк во врачевательстве подобного рода. Эти негодяи, ничуть не стесняясь моим присутствием, устроили на другой половине дома шумную пьянку, будто торжествуя свою победу.

Я слушал их пьяные крики, в груди у меня все клокотало, мысли, одна мрачнее другой, будоражили мое воображение. Что ж, думал я, достойно ли человека, обладающего чувством чести, оставить дом свой, где когда-то сделал он первые шаги свои, где умер отец его, преследуемый несправедливым недоброжелателем – и кому оставить – этому же врагу, виновнику всех бед и несчастий?

Пьяные крики приказных умолкли, свеча догорала передо мною. Вдруг дверь отворилась и нянюшка впустила ко мне нескольких мужиков. От всех их кузнец Архип обратился ко мне. Не умея, в силу косноязычия, выразить мыслей своих, он тем не менее объяснил, что кистеневские мужики, те, кто не обременен семьею, решились ни при каких угрозах не оставаться под властью Троекурова, а хлеб себе добывать известным способом, то есть разбоем – на большой дороге издавна не сеют, не жнут, однако ж не голодают. Не помня себя от смятения чувств, объявил я, что беру их под свое начало, они же обязались повиноваться мне как своему единственно возможному барину и предводителю.

Я велел няне и тем из прислуги, кто жил в доме, забрать свои пожитки, мужики принесли сена, подложили под крыльцо, и я своею рукою зажег родительский дом. Спустя полчаса он пылал как огромный костер, полуголые приказные едва успели повыскакивать из пламени. Ну а я вместе с двумя десятками лихих молодцев ушел в дальний Кистеневский лес.

Совершенно не знал я, что мне делать и как мне быть и что есть жизнь моя. Вопрос этот разрешить я постановил только после того, как отомщу за смерть отца своего. А прежде Троекуров и Спицин поплатятся жизнями своими. Спицин попался мне в руки случайно – не прошло и нескольких недель после того, как сгорела барская усадьба в Кистеневке. Поняв, что ему грозит, негодяй ползал у меня в ногах, вымаливая пощаду, изображая себя невиновным, проклиная Троекурова, по воле коего он якобы был принужден исполнять подлую свою роль.

Достав из кожаной сумы, спрятанной на груди, двадцать тысяч ассигнациями, хотел он выкупить жизнь свою. Мерзавцу повезло, что мои люди захватили его на дороге и привели ко мне – ворвись я в его дом, ни минуты не размышляя, всадил бы я пулю в его отвратительную рожу. Но рука моя не поднялась на подлеца, пресмыкающегося у ног моих. Я приказал запереть Спицина в одну из землянок, устроенных нами в лесу для жилья, а сам же занялся подготовкой нападения на Покровское – имение Троекурова.

Вот тут и случилось со мной происшествие, которое я не устаю проклинать теперь… Я забрался в парк, чтобы осмотреть все подходы к барскому дому, и увидел дочь Троекурова, Марью Кирилловну… Не могу объяснить, что со мною стало… Разум мой помутился… Я уже ни о чем не думал, кроме как только о ней. Видеть ее сделалось для меня так же необходимо, как дышать. Мысли о мести отцу красавицы улетучились, дом ее представился мне священным храмом. И я готов был отдать жизнь свою только за то, чтобы иметь возможность находиться рядом с ней. Вскоре узнал я, что в Покровском ожидают приезда гувернера, выписанного из Парижа для малолетнего сына Троекурова, прижитого с француженкой, обучавшей когда-то манерам Марью Кирилловну. Подкараулив француза, я заплатил ему из денег Спицина жалованье за год вперед, уговорил отъехать в свое отечество, забрал его паспорт и рекомендательные письма и явился в Покровское под именем месье Дефоржа.

– И вас никто не узнал?

– Разумеется нет. Родные пенаты я покинул в семь лет, в отпуск никогда не приезжал, так как отец сам навещал меня в Петербурге. Приехав в Кистеневку, ни с Троекуровым, ни с кем-либо из его людей не успел я встретиться до той самой роковой ночи, когда сжег свою родительскую усадьбу. Две недели я провел в одном доме с Марьей Кирилловной. Она увлекалась музыкой, я начал давать ей уроки игры на фортепиано, так как в свое время, убегая скуки офицерских попоек, выучился игре на этом новомодном инструменте.