Игра с опасной бритвой

– Ах ты, сука! – хрипел он. Почувствовал, она вдруг ослабела, перестала сопротивляться и вот уже медленно опускается перед ним на колени. Только клади ее и бери.

– Говоришь, дурак я? Нерешительный, да?

Она уже не отвечала. Упала тут же возле тротуара на траву.

«Отлично, – подбодрил себя Валерка. – Все равно никто не видит. Прохожие в поздний час в такие места не заходят».

Белая сумочка из ее руки выпала, ударилась об асфальт и раскрылась. Ничего такого в ней не оказалось, только кошелек, косметичка с зеркальцем, губная помада, ключи от квартиры, а еще…

Его внимание привлек небольшой продолговатый предмет, покрытый зеленым перламутром.

«Это чего?» – Валерка протянул руку.

Оказалось – это опасная бритва. Он не понял, зачем эта рыжеволосая телка держала в дамской сумочке опасную бритву. Но долго голову не ломал. Раскрыв бритву, попробовал пальцем проверить ее острие. И только прикоснулся, как на пальце сразу появилась кровь.

– Ничего себе! – восхитился он заточкой.

А девушка уже пришла в себя, вдохнула воздуха и, увидев, что лежит на земле, закричала.

Потом, на суде, он так и не смог ответить, почему убил ее. Может, побоялся, что она заявит на него. Или расскажет мужу. Он только помнил свою руку с бритвой на ее шее, которую только что пытался целовать.

Теперь из рассеченной раны лилась кровь. А девушка, кажется, не могла поверить в то, что умирает. Она цеплялась за жизнь. И, схватившись обеими руками за окровавленное горло, она ерзала по земле, пытаясь его, сидящего на ней, сбросить. Она трепыхалась как раненая птица в его руках. А он смотрел на нее, беспомощную, и вдруг подумал: почему он не может теперь сделать то, что хотел, ради чего совершил все это.

Он расстегнул брюки, приспустил их до колен и аккуратно, чтобы не перемазаться кровью, лег на нее. Даже удивился, как легко она приняла его. Почувствовал, как там у нее что-то сжимается, втягивая его глубже и глубже.

Бедра у нее задрожали. И вся она такая горячая, словно горит.

А потом он убежал, испытывая и страх, и огромное, ни с чем не сравнимое блаженство.

В коммуналке, где они жили вдвоем с бабушкой, его увидела соседка. Дотошная старушенция. Он отмывал от крови руки.

– Ой, Валерочка, что с тобой? – спросила она не из жалости, а скорее из злорадного любопытства.

Тогда он соврал:

– Да так. Подрался.

И она поверила. Но, когда узнала про убийство девушки, пошла к участковому и настучала на шалопая соседа.

Тогда Валерка даже не помнил, как эта бритва очутилась у него в кармане брюк. Скорее всего положил ее туда машинально. Главную улику положил.

Он не стал отрицать свою виновность в убийстве. Жалел только, что так глупо попался.

Десять лет отмерил ему судья.

Лысенький, суетливый старикашка адвокат проникся к Валерке жалостью и уговаривал подать апелляцию. Но Лерыч Безруков послал его к черту.

– Ничего не изменишь, если так легло по судьбе. Пусть все будет, как будет, – сказал Лерыч на прощание старичку адвокату и уехал в рязанские просторы.

Казалось, жизнь для него остановилась. Жесткий режим. Утром – подъем с матюками. Днем – нудная работа. Вечером – отбой под злобный лай овчарок.

Первый год показался хуже каторги, но потом смирился со своей участью. Помогло не пропасть то, что был он классным художником. Зеки таких спецов уважают. И у начальства колонии отношение снисходительное, не такое, как к остальным. Не борзей только, не нарушай режим и живи себе потихоньку, деньки считай.

А главное – можно быть самому по себе, не лизать пятки блатным и от мужиков сторониться.

После подъема Лерыч уходил в маленькую мастерскую, где еще с такими же двумя горемыками расписывал иконы для местных храмов, рисовал стенды, писал лозунги про чистую совесть зэков, с которой они должны выйти на свободу.

Там и познакомился с бородатым Пашей. Доходяга он, хуже Лерыча. Романтик задрипанный. За любовь срок мотает. Три года проторчал тут. Уж скоро с вещами на выход.

В перерывах, когда Лерыч в мастерской один, Паша заскочит минут на пятнадцать.

– Дай клейку понюхать, Лерыч. Не могу. Нутро все сводит.

Лерычу не жалко. Черт с тобой! Травись, дурья башка.

А Паша целлофановый пакет на банку наденет и морду небритую в него сует.

Три, четыре глубокие затяжки, и вот уже поплыл зэк. Нет его счастливее. Только память душу бередит. Но здесь так. У каждого есть что вспомнить. Стоит лишь оттянуться.

– Я ведь, Лерыч, тоже из-за стервы торчу. Как и ты, – расчувствовался Паша. – Познакомился раз с одной. Шлюха подзаборная оказалась. Только я тогда этого не знал.

– Все они шлюхи, – поддержал бородатого Лерыч, закурил с травой и Паше посмолить дал. – Кури, горемыка! Оттянись на полную.

Паша не гордый. Сам не просит, а коль дают, не отказывается. И душа болит по прошлому, хочется выговориться.