Игра с огнем

— Если вы влюблены, не будете ли вы так же скоро пресыщены им?

Джорджи засмеялась:

— Нет, человек не может добровольно согласиться дважды в жизни переносить такие неприятности; во всяком случае я не такова.

— Скажите, Джорджи, если бы Сильвестр уехал в Америку, куда Чарльз Маунтхевен мог бы помочь ему переправиться, и вы, таким образом, стали бы свободны, устроит ли это вас? Сможете ли вы жить так, как захотите вы?

Глядя на ее милое, несчастное, измученное лицо, Мики чувствовал, как его охватывает дикая злоба:

— Черт побери вас и все ваши воззрения. Почему вам не попробовать жить просто по-человечески, вместо того, чтобы осквернять все то, с чем вы соприкасаетесь в жизни. Все вы и ваши друзья обсуждаете брак, как будто это кинокартина. Вы копаетесь в нем, вы дробите его на такие мелкие куски, что в конце концов сами устаете и во что бы то ни стало хотите освободиться. Если бы вы хотели бросить Сильвестра действительно потому, что он вас покинул, все это имело бы совершенно другой вид; но уйти и бросить мужа только потому, что он вам надоел, зная, что ваш любовник тоже надоест вам очень быстро, — это недостойно вас; все это только поступок бреттера и человека, лишенного всяких нравственных понятий.

Нервным голосом, сдерживая себя, Джорджи сказала:

— Благодарю вас, Мики, а теперь после того, как вы, по-видимому, доставили себе большое удовольствие, может быть, вы будете так добры и пойдете домой.

— Я не пойду, пока вы не передумаете. Джорджи, милая, я знаю, что вы бесконечно горевали, потеряв Билли, но будьте человечны и вспомните, что Сильвестру вы дали только худшую часть самой себя. Вы ведь это даже не скрывали, вы сами говорили мне, что Сильвестр для вас только наркоз. Значит, его нужно бросить только потому, что прекратилось действие наркоза? Сильвестр слабый, ничтожный, но он вас любит и согласен уйти и не возвращаться к вам до тех пор, пока вы его не позовете. Вспомните, что вы все же принадлежите друг другу, подумайте, что у вас, наверное, были сладкие мгновения, о которых вы оба не можете забыть.

Джорджи крикнула:

— Перестаньте, уходите, оставьте меня в покое, зачем вы сюда пришли, что вам нужно от меня? Надеюсь, что вы не хотите считать себя спасителем, сошедшим на землю для бедных грешников.

Она плакала, и ее лицо напоминало беспомощное дитя, у которого отняли последнюю любимую игрушку. Нежно обняв ее, Мики вытирал ее глаза. Несколько минут спустя он сказал:

— Мне кажется, что в характере Клива не больше твердости, чем у Сильвестра. Он один из тех, кто рассказывает о величайших подвигах, совершенных во время войны, а я считаю, что такие рассказы всегда являются скверной чертой.

Когда Джорджи слабо улыбнулась, Мики почувствовал, что дело налаживается.

— Вы ужасны, вы такой хороший с вашим желанием утешить, — сквозь слезы проговорила она и затем, совершенно успокоившись, сказала:

— Мики, ну хорошо, я скажу вам, в чем дело. Я не рождена для того, чтобы утешать плачущих и слабых мужчин. Сильвестр истеричен, его припадки меня раздражают. Может быть, Сильвестр не виноват, но и я не виновата. Ему, вероятно, нужен просто физический отдых; пойдите к нему и скажите, что я его люблю, но скажите именно этими словами, благородный носитель мира, скажите, чтобы он ушел и что я ему напишу. Я сама тоже куда-нибудь уеду, таким образом мы отдохнем друг от друга. Может быть, Сента согласится поехать со мной. Сегодня ко мне придет сестра Чарльза, моя кузина, и разделит со мной одиночество, пока я соберусь.

Когда Мики ехал обратно в такси, у него было чувство удовлетворения от благополучно завершенных переговоров.

Его сильно поразило, когда, войдя в квартиру, он услышал голос Чарльза, напевающего вместе с Сентой и Сильвестром довольно веселую песенку.

— Какие новости? — спросил Сильвестр.

— Джорджи принимает план об отъезде в Америку и считает его наиболее удачным.

Чарльз удивился:

— В чем дело, я не понимаю.

— Дело в том, что Сильвестр пришел с известием, что Джорджи покинула его, а я теперь пришел сообщить, что она остается его женой.

Пропев еще одну песенку, Сильвестр вышел из комнаты. Лежа на кровати в своей бывшей детской, он старался заглушить рыдания и, крепко стиснув руки, шептал: «О, Джорджи, Джорджи». В его голове все перепуталось: и порицание матери, и озлобление Джорджи против него, и все то, что оба они делали в последнее время: резкая смена настроений, весь их брак, проведенный в ненависти, забытье, любовном экстазе и скуке.

Ни один вечер не был проведен ими наедине. Казалось, что в них нет никакой опоры, что они не могут жить, не находясь непрерывно в движении.

Но ведь они переживали также и изумительные минуты; увы, эти минуты были очень редки.