Игра. Достоевский

По сторонам он почти не глядел, но мимоходом, краешком глаза отметил раза два или три, что напротив него, стола, может быть, через два, сидел пожилой уже человек, с длинными волосами и с большой бородой, в глухо застёгнутом сюртуке, очень похоже, что русский, не только по этой большой бороде, каких в Европе никто не носил, но в особенности ещё потому, что голова была безвольно опущена, глаза угрюмо смотрели перед собой, на руки свои, на свой быстро пустевший стакан, не то о чём-то наиважнейшем раздумывал, не то случилась беда, не то просто был пьян, ни сытости, ни самодовольства не примечалось ни в чём, как же не заподозрить, что русский, ужасно хотелось бы подойти, да от приговоров присяжных кругом шла голова, некогда было подумать, что за человек перед ним.

Вдруг человек огляделся бездумно, просто этак повёл головой, точно устал, взглядом упёрся в него, широко улыбнулся, встал тяжело, опираясь руками о крышку стола, медленно подступил, переваливаясь странно как-то всем телом, точно крадучись или опасаясь упасть, поднёс к его папиросе зажжённую спичку и с тихой грустью сказал:

   — Здравствуйте, Достоевский.

Фёдор Михайлович прикурил, уже узнавая, вскочил и заспешил удивлённо:

   — Здравствуйте, здравствуйте, Огарёв, благодарю вас, прошу садиться ко мне.

Огарёв сел мешковато, кивнул указательным пальцем гарсону, и гарсон с искательной быстротой перенёс к ним стакан и вино.

Тотчас взявши стакан, вертя его задумчиво пальцами, Огарёв кратко ронял:

   — Вы давно?

Фёдор Михайлович едва угадывал смысл и неуверенно отвечал, удивлённо, во все глаза разглядывая его:

   — Дней, наверно, с неделю.

Это был человек повыше среднего роста, не худ, с несколько оплывшим лицом, в плечах довольно широк, черты лица были неправильны, однако приятны даже теперь, хотя во всём проступала уже одряхлелость, прежде времени наступившая, в больших серых умных и кротких глазах таилась усталость и даже полное равнодушие ко всему, слишком уж они смотрели задумчиво, волосы кудрявые, тёмно-русые и всё ещё очень густые, улыбка едва пробивалась из бороды и усов, добродушная, но тоже усталая, а голос был слишком спокоен и тих:

   — Лечиться?

Этот человек всегда был милым, любящим, добрым, ни над кем не насмехавшимся, кротким, и надобно было что-нибудь необыкновенное слишком, чтобы вывести его из терпения, заставить его рассердиться, до того это был олицетворённый покой, душа редкая, высокая духовная одарённость, скорее поэт, чем политический деятель, и всё это проступало, как прежде, но Фёдор Михайлович был поражён: Боже мой, всего лет двадцать назад этот нервный ленивый, даже несколько апатический человек производил такое сильное обаяние своей поэтической личностью, что слыл чем-то вроде директора совести, впрочем, в том довольно тесном кругу, где бывал и где его знали, а дамы упивались его философскими скорбными поэтичными стихотворными монологами, и вот эта наступившая прежде времени дряхлость, эта очевидная глубокая накопившаяся усталость, это почти открытое равнодушие ко всему, и этот тихий голос, прозвучавший, не дожидаясь ответа:

   — Тоже припадки?

Он откликнулся торопливо:

   — Бывает.

Огарёв наконец поднял свои тяжёлые веки, обнажившие мутные больные глаза, сделал длинный глоток из стакана, кривя заблестевшие губы:

   — Помогает отвлечься, попробовать не хотите?

Фёдор Михайлович понял его и покачал головой:

   — Нет, я большей частью курю.

Огарёв принял это известие вяло, почти равнодушно, и тотчас перескочил:

   — А, ну так скажите, как вы?

   — О чём же сказать?

   — Да обо всём и скажите, ведь я вас не видел чуть не с тех пор.

   — Путешествовал, как вы знаете, по Сибири, вернули, в двух журналах участвовал, закрыли, жена умерла, романы пишу, женился в другой раз, путешествую по Европе, это, кажется, всё.

   — Как в другой раз?

   — Путешествую?

   — Нет, я не о том, а вот то, что женаты.

   — Точно так, в другой раз.

   — Кто же она?

   — Она кротка, добра, умна, ей двадцать лет, она верит в меня и до того заставила меня привязаться к себе, что, кажется, я бы умер теперь без неё.

   — Так вы счастливы?

   — О, совершенно, никогда в жизни не был так счастлив, как с ней!

   — Искренне за вас рад, поздравляю. Свадебное путешествие, так сказать?

Если бы свадебное, удивительно было бы, чудо, чудо было бы до чего хорошо, и так больно, так стало несчастно ему, что он, придвинувшись ближе, негромко и страстно заговорил:

   — Вовсе и нет, тут совершенно, совершенно иное!

Огарёв поднял на него больные глаза:

   — Уж не пришлось ли и вам поневоле расстаться с Отечеством?

   — Почти что и так, хотя всё иначе, уж в этом поверьте. Впрочем, слушайте, всю мою историю расскажу за всё это время, то есть не всю, разумеется, вы понимаете, этого нельзя рассказать, потому что в подобных случаях главнейшего никогда не расскажешь, а иное просто не могу рассказать, а потому расскажу вам, по возможности вкратце, один только год, однако какой, Боже мой, роковой и знаменательный год!

Огарёв ничего не сказал, только налил вина, глаза опустил и весь словно обмяк, навис над столом.