Игра. Достоевский

Солдатом Григорович так-таки и не стал: великий князь о нём, по счастью, забыл, верно, насладившись довольно, перед офицерами и генералами унизив мальчишку, растоптав и размазав у всех на виду, а Розен, всеми любимый за доброту едва ли не свойства отеческого, выпустить узника на свой страх и риск всё-таки не посмел. Неизвестно, сколько времени продолжался бы этот подлейший арест, если бы у Григоровича вдруг не открылась в горле какая-то боль. Больного тотчас с примерной поспешностью перевели в лазарету, чуть не жизнь намереваясь спасать, и матушке позволили его навестить, и этот вечный балабол Григорович в самом деле настоял на своём и выпущен был по прошению.

Как же было такого-то его не любить?

Он только жалел, что с годами Григорович не становился серьёзней, и, видя, что тот к нему сердечно привязан, обнаружив к тому же, как тот, без тени амбиции, со своей естественной простотой, подчиняется его умственному влиянию, всеми способами силился его развивать, однако ж в эту легкомысленную, уже чрезвычайно длинноволосую и чрезвычайно от природы кудрявую голову не удавалось ничего путного ни вложить, ни даже вгвоздить.

Григорович каким был, таким и остался, подался было в художники, но выучиться недостало терпения, хотя дар имел несомненный, вышел через два года из академии, большей частью кружил без намёка на дело по городу, влюблялся во все проходящие шляпки, разносил самые свежие новости, анекдоты и сплетни, вечер проводил непременно в театре, великолепно подражал всем актёрам и даже певцам, шутил и смеялся, скаля белейшие зубы, иногда присаживался на минутку к столу, строчил дня два-три подряд, не разгибая спины, всякий раз поражая оригинальным талантом актёра, певца и рассказчика, но всё у него бывало поспешно и разработано слабо, вызывая желание строго прикрикнуть: «Остановись да подумай, у тебя же истинный клад под рукой!» — ан глядь: шалопай уж бежал по знакомым.

И не то чтобы Григорович, простодушный и добрый, вовсе критики не любил и не терпел ни от кого никаких замечаний, как обыкновенно бывает с посредственностью, вовсе нет, и к критике, не имея дурацкой амбиции, относился спокойно, а в замечаниях и советах моментально улавливал своим тонким поэтическим нервом именно то, что подходило ему.

Помнится, выслушав очерк о петербургских шарманщиках, над которым Григорович, к его удивлению, что-то уж слишком, против обыкновения, долго корпел, что-то, пожалуй, даже побольше недели, он сдержанно похвалил, надеясь сдержанностью своей хоть самолюбие, что ли, задеть и тем засадить за медлительный, сознательный труд: мол, хорошо-то оно хорошо, кто говорит, да ведь могло быть и много получше, везде ещё бездна труда, и несколько даже раздражённо сказал:

— Там у тебя есть одно место: когда шарманка перестала играть, чиновник из окна бросает пятак и пятак падает к ногам шарманщика, но ведь это не то и не то, как тебе не слыхать, совершенно не то! Выходит слишком уж прозаически, сухо: пятак упал к ногам. Ну и что это? Срам! А ты бы сказал: пятак упал, звеня и подпрыгивая, как оно и было на деле. А? Слышишь, как бы всё изменилось?

Он имел правилом никогда не обижать человека, каким бы тот ни был, разве случайно, всегда и в случайной обиде сознавая свою вину перед ним, но в тот раз этим ворчливым, даже несколько презрительным тоном он нарочно именно обидеть хотел, задеть, уколоть, чтобы хоть этой занозой в его самолюбие заставить молодого пока литератора, ведь, того и гляди, станет поздно взяться за ум, прогуляет, прошляпит талант, тогда как талант надо лелеять, талант как зеницу ока надо беречь.

Как бы не так!

Григорович тотчас истину ухватил, подпрыгнул от восхищения, прошёлся в мазурке, вскидывая длинные ноги, рассыпался в благодарностях, без сомнения искренних, из самой души, мимоходом выразил что-то о существенной разнице «между сухим выражением и живым, литературно-художественным приёмом», черкнул на рукописи поправку, только её, о подобных других в ум не вошло, расхохотался, довольный, и тотчас исчез.

Ну что прикажете делать с таким? Истинно шалопай, хоть и великого князя словцо.

Жить с таким шалопаем, если честно признаться спустя столько лет, было весело и легко, и они жили дружно, нисколько не мешая друг другу, однако приходилось сугубо молчать о своём, о самом серьёзном, да он и всегда был сосредоточен и скрытен, да и со всеми вечно молчал и молчал.

Впрочем, в те поры другие к нему не ходили.

Страдал он от этого?