Игольное ушко

Поэтому она не стала плакать, не притронулась к бренди и прекратила строить планы покинуть остров. Она просто поднялась наверх и улеглась в постель, где лежала потом без сна рядом со спящим мужем, вслушиваясь в завывания ветра и стараясь ни о чем не думать. И пролежала так до первых криков чаек, до прихода со стороны Северного моря проблесков серого и дождливого утра, подсветившего их маленькую спальню холодным и бледным светом. Только тогда она наконец заснула.

Весной же на нее снизошло своего рода полное умиротворение, словно теперь, до самого рождения ребенка, никаких проблем не могло существовать вовсе. Когда в конце февраля сошел снег, она посадила цветы и овощи на узком участке земли между задней дверью из кухни и сараем, не особенно надеясь, что у нее все это вырастет. Потом сделала генеральную уборку в доме, предупредив Дэвида, что если ему захочется теперь чистоты до августа, то наводить порядок придется самому. Она написала матери письмо, много вязала и заказала по почте пеленки. Ей предложили отправиться рожать домой, но она знала и боялась, что в таком случае уже не вернется. Она много гуляла по пустошам с определителем птиц под мышкой, но скоро ее тело слишком отяжелело, чтобы забредать далеко от дома. Бутылку с бренди она держала в шкафу, куда Дэвид никогда не заглядывал, и каждый раз, когда ею овладевала тоска, открывала створку и смотрела на бутылку, напоминая себе, чего могла сама себя лишить.

За три недели до срока она на баркасе отплыла в Абердин. На причале ее провожали Дэвид и Том. В тот день так штормило, что и шкипер, и она сама всю дорогу опасались внезапного начала родов прямо в море. Но она благополучно добралась до больницы в Абердине, а через четыре недели вернулась тем же путем с младенцем на руках.

Дэвид воспринял все как должное. Он, вероятно, думал, будто женщины рожают с такой же легкостью, как овцы, решила Люси. Ему были неведомы боли схваток, эта мучительная, разрывающая плоть пытка, послеродовые осложнения и снисходительный, командирский тон всезнающих медсестер, не позволявших ей даже притронуться к малышу, поскольку она была не столь ловка, обучена и стерильна, как они сами. Дэвид видел лишь отъезд беременной жены и ее возвращение с красивым, завернутым в белое крохой сыном. Вместо приветствия она услышала:

– Мы назовем его Джонатаном.

К этому имени прибавились Альфред в честь отца Дэвида, Малкольм, чтобы не обидеть отца Люси, и Томас – в знак привязанности к старику Тому. Но звали они ребенка просто Джо, так как он был еще слишком мал, чтобы величаться Джонатаном, не говоря уже о полном имени – Джонатан Альфред Малкольм Томас Роуз. Дэвид быстро научился кормить сына из бутылочки, помогать срыгивать, менять пеленки. Он даже иногда сажал его к себе на бедра, играя с ним в скачки на лошадке, но при этом его интерес к собственному отпрыску оставался все же слегка поверхностным и отчужденным. Его отношение сводилось к решению практических задач, как у медсестер. Ребенок не стал для него тем, кем он был для Люси. Даже Том испытывал к маленькому Джо больше нежности. Люси не позволяла Тому курить в комнате сына, и старик убирал свой бриар на длинном мундштуке в карман, готовый часами угукать над малышом, смотреть, как он дрыгает ножками, или помогать Люси купать его. Как-то Люси спросила, не слишком ли надолго он бросает своих овец, но Том заверил, что ему куда важнее посмотреть, как кормят Джо, а животные наедятся и сами. Из куска найденного на берегу дерева он вырезал погремушку, которую наполнил мелкими камешками, и сам радовался как дитя, когда Джо ухватился за игрушку и встряхнул ее, хотя никто его этому не учил.

Любовью Дэвид и Люси по-прежнему не занимались.

Сначала это было из-за его ран, потом – из-за ее беременности и необходимости оправиться после родов, но настало время, когда никаких предлогов больше не осталось.

Однажды вечером она сказала:

– Я уже вполне здорова.

– О чем ты?

– Я оправилась от родов. Внутри все зажило. Там все в порядке.

– А, теперь понял. Это очень хорошо.

Она старалась ложиться спать одновременно с ним, раздеваясь у него на глазах, но он неизменно отворачивался.

И когда они лежали рядом, постепенно погружаясь в сон, она часто делала нечаянные с виду движения, задевая его рукой, бедром, грудью, и делая вполне недвусмысленные намеки, но с его стороны это не вызывало ответа.

Люси твердо знала: с ней в этом смысле все в порядке, она не нимфоманка – ей не просто хотелось секса, а хотелось секса только с Дэвидом. И она нисколько не сомневалась: будь на острове другой мужчина их возраста, она не испытала бы ни малейшего соблазна. Она была не изголодавшейся по сексу самкой, а мучительно желавшей любви женой.