Игла смерти

Получив разрешение врачей на допрос оклемавшихся гостей Бернштейна, Иван Харитонович решил начать с младшего из двух криминальных элементов. Затем допросить интеллигента Воскобойникова, чтоб к задушевной беседе с матерым Гиви Эмухвари подойти во всеоружии, с запасом информации.

– Ладно, слушай, начальник. Ничего худого в этом деле за мной нет, поэтому базар как на духу, – созрел для признания Гармонист.

– Погоди, блокнот достану, – Старцев полез в карман пиджака за блокнотом и карандашом.

– Мы с Гиви в Грохольский наведывались нечасто. Он с мая месяца раза три-четыре, я и того меньше. Не понравилась ему доза, которую давеча намутил Белуга.

– Это который Адам Бернштейн?

– Он самый. Хитрожопый, как все одесские евреи, – никогда не вскрывает ампулы при клиентах. Завсегда приносит препарат в шприце. А сколько там и чего – только он, падла, и знает. В общем, вчера Гиви встал на дыбы и пригрозил ему перышком. Короче, Белуге пришлось вскрывать ампулы и набирать шприц при нас.

– Так-так, – мигом ухватил суть Старцев, фиксируя ее в блокноте. – Хочешь сказать, что вчера вы заполучили по ампуле чистого препарата, а до этого Белуга его нещадно разбавлял?

– Точно. Золотую фиксу даю – так и было, – поклялся блатной.

– А кому принадлежал притон? – осторожно поинтересовался Иван Харитонович.

– Вроде Лёве Северному. Но я точно не знаю – мне оно до газового фонаря.

– Ты с Лёвой знаком?

– Ну, как сказать?.. Виделись, здоровкались, но дружбу не водили.

– Других гостей из вчерашних знал?

– Не, начальник, первый раз их рожи срисовал. Ну, окромя Гиви, конечно.

– Слушай, тезка, беседуя с Белугой, я подметил, что он довольно разговорчивый тип, верно?

– Есть у него такая придурь, – согласился Гармонист.

– Не доводилось ли, случаем, слышать, где они разживаются этим препаратом?

– Не, – мотнул Фарин головой. – Белуга базарил о чем угодно: о ценах на рынке, о больной печени, о погоде в родной Одессе… О серьезных делишках помалкивал.

Все, что выложил Гармонист, походило на правду. Записывая последние показания, Старцев сломал карандаш. Кончик грифеля полетел на пол. Ножа для очинки карандаша с собой не было.

Чертыхнувшись, он спрятал блокнот в карман и, направляясь к двери, сказал:

– Похвальная честность, я так не умею.

– Так и знал, что не отпустишь, – буркнул в спину Фарин.

– Да не переживай ты, Иван Иваныч, – остановился на пороге сыщик. – Пока идет следствие, не отпущу – права такого не имею. А разъясним все, поставим последнюю точку в деле, и иди на все четыре стороны. Ну, ежели ты чист и такой же пострадавший, как сам заявляешь…

– Вы правы, гражданин начальник, до определенного момента у меня была приличная жизнь: профильное образование, должность, хорошее жалованье, отдельная квартира (правда, небольшая) и даже супруга. Молодая, красивая и любящая жена. Мы даже хотели обзавестись детьми.

– По какой же причине, Петр Терентьевич, вы так опустились?

– Да по очень простой и совершенно от меня не зависящей.

– Это как же так?

Воскобойников поглядел на Ивана Харитоновича с невыносимой жалостью, будто тот сию минуту очнулся от многолетней спячки и не ведал о происходящем в стране.

– В тридцать восьмом году какой-то нехороший человек написал на меня кляузу. Да-да, не удивляйтесь – именно кляузу, потому что через четыре года выяснилось, что я ни в чем не виноват. То есть абсолютно. И ни в чем, – глядя в окно пустым взглядом, начал рассказывать о своей жизни Петр Воскобойников.

Беседа с ним происходила в похожей одноместной палате, только этажом выше. Антураж помещения был тоже узнаваем: узкая солдатская кровать, застеленная серым казенным бельем, решетка на единственном оконце, скучавший в коридоре сотрудник НКВД.

«Этот все расскажет сам. Ему и помогать не надо», – понял Старцев, задав в начале беседы несколько наводящих вопросов.

Воскобойников, как и два блатаря в палатах на соседних этажах, окончательно пришел в себя после употребления неизвестного немецкого препарата. Из всех симптомов остались самые безобидные: слабость, бледность лица да легкая одышка. Хотя доктора предупредили: даже незначительные симптомы в пятидесятилетнем возрасте могли стать большой проблемой.

– И вот представьте, гражданин начальник, куда я – добропорядочный гражданин, осужденный по оговору, – попал после многих лет жизни в приличном обществе, – неторопливо рассказывал недавний сиделец. – Наш лагпункт находился в семи километрах от железной дороги. И никакого транспорта, чтобы попасть в это унылое место. Только пешком. Два с половиной часа по просеке или по узкой, исчезающей в кустах тропинке. Когда меня впервые вели туда в составе отряда из двадцати заключенных, в голове теплилась надежда увидеть человеческое жилье. Но я жестоко ошибался! В конце пути мы оказались перед лагерными воротами с приваренными к ним серпом и молотом. С уходящим влево и вправо сплошным забором. С фанерной будкой и недовольной физиономией грубого охранника.