Иезуитский крест Великого Петра

Все виденное рождало у испанского посланника ощущение, что он попал к варварам и вызывало изумление, что по грязным мощеным дорогам в изящных каретах разъезжали роскошно одетые дамы.

Первые визиты в Санкт-Петербурге дюк де Лириа нанес членам регентства, как то и полагалось полномочному министру. Представлялась возможность лично узнать главных действующих лиц российской политики.

Граф Головкин, государственный канцлер, старик, разбитый подагрою, почтенный во всех отношениях, осторожный и скромный, с образованностию и здравым рассудком соединял в себе хорошие способности. Он любил свое отечество и хотя был привязан к старине, но не отвергал и введение новых обычаев, если видел, что они полезны.

В последнее время он явно уклонялся от дел. Дюку де Лириа было известно о его неприязни к Остерману. Тот явно заслонял его в иностранных делах. Головкин думал заменить его своим сыном и однажды даже напал на Остермана, обвинив его в равнодушии к религии. Рассказывали, он обратился к нему с такими словами: «Не правда ли, странно, что воспитание нашего монарха поручено вам, человеку не нашей веры, да, кажется, и никакой». Но борьба с Остерманом была не под силу государственному канцлеру и он отошел в тень, равнодушно глядя на Остермана, Голицыных и Долгоруких.

Престарелый и знаменитый генерал-адмирал Апраксин, брат супруги царя Федора Алексеевича, был человеком храбрым, прозорливым, но ненавидел иноземцев и не любил нововведений, сделанных Петром I, до того, что не пожалел бы ничего, чтобы восстановить старинные обычаи. Чуждый интриг, правда, не вмешивался ни во что, но был очень корыстолюбив.

Более всех оставил впечатление о себе барон Остерман. Царский гофмейстер, способнейшая и умнейшая голова своего времени, был с тем и хитрейшим придворным — самое воплощение дипломатической увертливости.

Искрившиеся умом глаза, быстро пронизывали собеседника, стараясь понять его, проникнуть самую суть.

Как истый немец, барон свысока относился к русским и презирал родовитых людей. Впрочем, самые враги Остермана не могли упрекнуть его в том, что он худо служил своему государю. Более на него нападали за то, что он дружил с Левенвольде, которого ненавидели за подлость и за то, что дозволял царю делать все, что ему угодно, не останавливая его ни в чем.

Положение Остермана было сложным. Он был воспитателем царя и должен был заботиться о том, чтобы Петр II хорошо учился, а Петр учиться не хотел, хотел жить в свое удовольствие.

Дела государственные мало интересовали его. С некоторого времени император взял привычку превращать ночь в день. («Он целую ночь рыскает с своим камергером, Долгоруким и ложится спать только в семь часов утра», — извещал свой двор Иоан Лефорт.

После безуспешных увещеваний Остерман притворился больным, чтобы не выходить из комнаты и свалить вину на своего помощника, затем даже умолял императора уволить от должности главного воспитателя, так как он своими просьбами не действует на него, а между тем он должен будет отдать отчет в том перед Богом и совестью. Речи тронули императора до слез, но в тот же вечер он снова отправился в санях таскаться до утра по грязи. На свадьбе у молодого Сапеги, как рассказывали, не было никакой возможности заставить Петра II сесть за стол, в продолжение двух дней. Он предпочитал беспутствовать в отдельной комнате.

— Ваше высокопревосходительство, доносятся слухи о переезде двора в Москву? — поинтересовался при встрече дюк де Лириа.

Вопрос для барона Остермана был скользским. Он, как и многие сторонники Петра Первого, негодовал против переезда двора в Москву. С переездом в первопрестольную возвращались допетровские порядки. Их он боялся более всего. Да к тому же, в Москве не жаловали иноверцев. Памятовали там о казни стрельцов, с их помощью учиненною.

— Обычай русского народа требует коронации государя в древней столице, — отвечал Остерман. — Наш государь от сих правил не отступает. Он верен своему народу, его традициям.

Лукавил барон. Всего же более его пугала предстоящая встреча императора с родной бабкой Евдокией Лопухиной, возвращенной из заточения. Ненавидя иноверцев, она могла при удобном случае отстранить его, Остермана, от дел. Недаром в Москве она звалась ныне не иначе как царицею.

Между внуком и бабкою велась оживленная переписка. О том знал Остерман, знал и дюк де Лириа.

Возвращаясь от Остермана в посольство, дюк де Лириа перебирал в памяти разговор с бароном, вспоминая его реакцию на те или иные слова и вопросы. Суждение о нем складывалось определенное: барон лжив (недаром трижды менял религию), готов сделать все, чтобы достичь своей цели. Коварен.

«Но это такой человек, в котором мы имеем нужду и без которого не сделаем здесь ничего», — заключил он.

Впрочем, ручаться в Санкт-Петербурге нельзя было ни в чем. Не было в Европе двора более непостоянного, чем здешний.

Валил снег. Становилось белым бело кругом. Резче вырисовывались фигуры прохожих, возки и экипажи, ехавшие по набережной Невы.