Иезуитский крест Великого Петра

В тот день государыня присутствовала на учениях гвардейских полков, которое производилось на льду Невы, перед дворцом, а она смотрела на него из окна нижнего этажа, в рост человека от земли. При втором залпе одного гвардейского взвода некий новгородский купец, стоявший в четырех шагах от помянутого окна, упал, сраженный насмерть пулей, которая ударилась затем в стену дворца.

Государыня заметила довольно спокойно:

— Не несчастному купцу предназначалась эта пуля.

Она сорвала шпагу с производившего ученье офицера, и он был посажен под арест, как и все 24 солдата сделавшего выстрел взвода.

В ту же ночь арестовали и посадили в тюрьму полковника ингермландского полка Маврина, брат которого служил гувернером у великого князя Петра Алексеевича.

7 марта граф де Морвиль сообщал Кампредону, что граф Рабутин в дороге, направляясь в Петербург.

Все сильно опасались как бы не произошло возмущения внутри государства. Не потому ли в последних числах апреля 1726 года Екатерина I назначила герцога Голштинского подполковником Преображенского полка.

26 апреля государыня, в амазонке и с командирским жезлом в руках, появилась, сидя в великолепном фаэтоне, во главе полка, выстроенного в одну линию, на площади, перед дворцом герцога, со всеми офицерами на местах, с 16 старинными знаменами полка, нарочно доставленными из Москвы.

Герцог Голштинский прибыл за несколько минут до Царицы и помог ей выйти из фаэтона.

Она заняла почетное место между ним и князем Меншиковым, и герцога провозгласили полковником.

Весь полк сделал залп, повернувшись спиною к Царице. Екатерина I вновь села в фаэтон и пока герцог удалялся, чтоб приготовиться встретить ее у себя во дворце, она дважды проехала вдоль линии.

Все офицеры были приглашены к герцогскому столу, за которым не было женщин, кроме императрицы, как командира полка. Прислуживали ей сам герцог Голштинский и его жена.

За разговором герцог высказал пожелание понемногу наполнить гвардейские полки ливонцами и шведами.

Екатерина Алексеевна молча, как бы в знак согласия кивнула ему.

— А что граф Рабутин, есть ли какие известия об нем? — поинтересовалась вдруг государыня.

— Ваше Величество, граф завтра прибывает в Санкт-Петербург, — последовал ответ.

Посол австрийского императора приехал в северную российскую столицу 27 апреля, в субботу, в 6 часов вечера.

IV

Человек ловкий и опытный, граф Рабутин вел себя по приезде в Санкт-Петербург крайне осторожно, особенно с великим князем Петром Алексеевичем. Он даже делал вид, будто не любит, чтобы при нем упоминали его имя.

Надобно было знать все придворные приключения, и графом были пущены в ход подарки и деньги.

В России, как и в Европе, от денег и подарков, как правило, не отказывались.

Князь А. Д. Меншиков, принимая «гратификации» от Кампредона, не отказывался, к примеру, и от денег, предложенных ему шведским министром Цедергельмом. За пять тысяч червонцев светлейший князь сообщал в Швецию все, что происходило в Верховном Тайном Совете, причем выговаривал себе на всякий случай, чтобы приятельские внушения его не были забыты. Мудрено было бороться против союза Швеции с Ганновером даже такому искусному дипломату, как князь В. Л. Долгоруков, когда Меншиков успокаивал Швецию известием, что здоровье императрицы плохо, что на военные угрозы не следует обращать внимания, так как войска в его руках, и он не допустит войны.

Кодекс придворной жизни, как успел заметить граф Рабутин, сводился к страху и трепету перед могуществом князя Меншикова, к приисканию и соблюдению связей с чинами свиты герцога Голштинского, к присутствованию на балах с членами семей Скавронских, Ефимовских, Гендриковых — родственников императрицы, сохранивших слишком еще свежие следы недавнего превращения ливонцев «низкого происхождения» в российские графы и вельможи.

За особую честь почиталось во дворце получить приглашение следовать за Екатериной Алексеевной в те самые послеобеденные кружки императрицы, где ее величество, находясь в обществе ближайших придворных, оставляла весь этикет и, легонько ударяя по карманам присутствующих, ласково требовала с каждого конфету.

«Я рискую прослыть за лгуна, когда я пишу образ жизни русского двора, — Писал Иоанн Лефорт 15 мая 1726 года. — Кто мог бы подумать, что он целую ночь проводит в ужасном пьянстве и расходится уже это самое раннее в пять или семь часов утра».

Светлейший князь Меншиков, милостью императрицы освобожденный от казенных взысканий, казалось, вполне предался интересам голштинцев. Он до того умело поддакивал Бассевичу, что Толстой, Апраксин и Голицын объявили, что если он будет идти на поводу у голштинского министра, они вынуждены будут открыто сопротивляться всяким их начинаниям.

Во дворце Меншикова вынуждены были усилить караул, а в крепости переменили гарнизон.

— Меншиков получил такую большую власть, какую только подданный может иметь, — сказал как-то графу Рабутину один из иностранных министров. И добавил: — Он заводит такие порядки, которые делают его действительным правителем, а царице оставляют одно имя.