Знать ее не любила. Разве что в гвардейских полках кто, в память об отце, с упованием смотрит на нее, да и кто — неведомо. В Немецкой слободе разве что ее сторонники, да среди послов некоторых европейских кабинетов. Граф Вратислав, посол немецкого императора, к примеру, да голштинские и брандербургские представители. Дак этих Верховный Тайный Совет и не послушает.
Вот почему, вздохнув тяжко, ответила она Лестоку, после молчания долгого:
— Куда ж мне с таким брюхом?
Вернулась она в Белокаменную лишь по воцарении Анны Иоанновны.
VI
Утро. Солнце в оконце сквозь морозные узоры проглядывает. Истопник печь растопил. Тепло в спальне. Вставать пора, да понежиться хочется. Можно хоть изредка вольность себе такую позволить. Заслонка в печи полуоткрыта, и видны языки пламени. Эдак вот и в детстве, откроешь поутру глаза, а от печи жаром пышет, а знаешь, на дворе мороз лютый. Матушка, царствие ей небесное, заглянет в спаленку, волосы погладит — и так-то сладостно. Эх, дни давние, не воротить вас. Вставать надобно.
Откинула государыня одеяла атласные, на ковер ступила, надела широкий шлафрок, голову повязала по-крестьянски, красным платком, позвонила: кофию подать.
Истопник в спальню вошел, проследить за топкой. Увидел государыню у окна стоящей, в ноги поклонился, поцеловал туфлю ее.
— Есть у меня для тебя, Алексей Милютин, весть добрая, — сказала Анна Иоанновна.
Истопник замер в полупоклоне.
— Служишь ты исправно, предан мне. Эрнст-Иоганн тобою весьма доволен. А посему, за службу верную, решила я даровать тебе дворянство.
— Матушка-царица, да я… да по гроб жизни… да после такого…
Кинулся вновь туфлю поцеловать, но Анна Иоанновна подняла его. Подняла, да впервые в жизни позволила руку поцеловать.
А когда осталась одна, вдруг тяжесть привычную в душе ощутила, страх какой-то, что не отпускал в последнее время. Жутко было, будто смерть где-то рядом ходила. Так-то вот, верно, и мальчишка-император, Петр II, в последние дни смерть чувствовал. От нее бегал. Бегал, да не упрятался. Не могла понять Анна Иоанновна, откуда страх этот приходит, а нутром чувствовала его. Чувствовала его и вину свою. Ту, о которой и с духовником говорить боялась. Не знала, не ведала, а (прости Господи!) к смерти Натальи и Петра — детей царевича Алексея Петровича — причастной стала.
«Господи, Боже милостивый, спаси и сохрани! Спаси и помилуй!» — кинувшись на колена пред иконами, зашептала она. Молилась жарко. В смятении на лик Божий безотрывно смотрела и просила, умоляла смилостивиться над ней, пожалеть сироту.
Чутьем женским угадывала, не Голицыным Дмитрием Михайловичем и Долгоруким Василием Лукичом престол ей даден, а обстоятельствами, к тому подготовленными.
Оставаясь наедине, не единожды вспоминала сии обстоятельства, коим обязана она, средняя дочь царя Иоанна Алексеевича, восшествию на престол.
Еще в Митаве, в декабре 1728 года, когда пришла весть из Москвы о кончине племянницы Натальи Алексеевны, екнуло у Анны Иоанновны сердце словно от недоброго предчувствия. Помнится, первой мыслью было: что, как и до Петра Алексеевича доберутся? Не знала, о ком думала, а мысль такая промелькнула.
Возвращалась Наталья в Москву. Заночевать остановилась во Всехсвятском, у царевны Дарьи Имеретинской. Наутро занемогла, а на другой день ее не стало. Кроме хозяйки, близ Натальи была и Анна Крамер. Та самая, что обмывала тело покойного царевича Алексея Петровича. Много тайн знала эта гофмейстерина, начинавшая прислугой в доме сестры Анны Монс.
Через год с небольшим, в январский морозный день, примчал гонец из Москвы с сообщением о болезни Петра Алексеевича. И вновь не по себе стало Анне Иоанновне. Сразу о худом подумала. Готовилась она к поездке в Москву, на свадьбу к государю. Знала, Долгорукие в фаворе, Остерман места себе не находит, чуя — власть упускает. Эрнст-Иоганн, чрез своих лиц, подробно информирован был и в деталях о московских событиях рассказывал. Позже пришла весть и о кончине государя. Сказывали, застудился он в крещенские морозы. Оспа открылась. Начал было выздоравливать, вздохнули все с облегчением, да, не слушаясь никого, Петр Алексеевич будто бы открыл окно — свежим воздухом подышать, тем и сгубил себя. Застудил оспу. А мыслимое ли дело такое позволять, зная, чем кончиться может все. Остерман Андрей Иванович подле государя неотлучно находился. Неужто не понимал? Не мог не понимать. Человек умный. Может, в расстройстве был, что как женится его воспитанник на Екатерине Долгорукой, так и удалят его родственники новой государыни от двора. От расстройства и голову, ведомо, потерять можно.
Весть о решении верховников призвать на трон Анну Иоанновну привез первым живший в Лифляндии граф Карл-Густав Левенвольде. Обо всем происходившем в древней московской столице сообщал ему брат-камергер Карл-Рейнгольд Левенвольде — помощник воспитателя Петра II, друг Остермана и посла прусского Мардефельда.